Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

И теперь говорю: Франция и Англия не в лучшем положении, чем мы, и больше нас виноваты. Близко время, когда им будет хуже, чем нам, да и сама Германия не устоит. Божий суд совершится над всем и всеми, и будет это скоро. Что делали правительства, что делали дипломатии? Нет, не России краснеть перед Европой, которая и заварила всю эту кашу. Страшно сказать, но ведь бегущие с фронта более правы, чем посылающие их на фронт. Они бегут потому, что над ними три года издеваются, бегут потому, что их истребляют без тени малейшего смысла, — и они правы. В них прав инстинкт шкурный, ибо он, увы, еще самое здоровое, что сейчас осталось!!

Прости, дорогой, но ты бодрое спокойствие принимаешь во мне за равнодушие. Будь же и ты равнодушен и спокоен. Какой бы ад ни обрушился на нас, не теряй присутствия духа, и ты лучше поймешь совершающееся: оно никак не могло быть иначе, оно так и должно было быть, ибо все его таким деятельно готовили… Ты ничего не пишешь о своем здоровье. Надеюсь, ты здоров. Обнимаю тебя крепко. Твой Н…»

Глава V

Кто-то неуверенно стучится в дверь. Все старшие чем-то заняты в других комнатах и не слышат. Подбегаю, чтобы открыть, и вижу на пороге высокую полную даму. Что-то очень знакомое… Прежде чем успеваю сообразить, она поднимает меня в воздух и осыпает поцелуями: «Милый, какой ты стал большой! Ты меня узнал или нет? Ведь не узнал, признавайся!» Теперь-то я, конечно, узнал, но не сразу: это папина сестра — тетя Маша. Входит мама. Они целуются…

Тетя Маша очень взволнована, кажется, еще немного, и она расплачется. Забывая о моем присутствии, она каким-то виноватым голосом говорит маме:

— Мы ведь втроем…

— Втроем? Кто же?..

— Я, Володя и Машенька…

— Господи, как хорошо; ну, а где же они?

— Внизу, у тети Нади… Я не знала, как… Захочет ли Коля… После того… Ну, ты знаешь…

— Какие пустяки… Сейчас я спрошу…

Но голос мамы выдает ее неуверенность.

А отец уже входит и сам. Улыбаясь, он быстро идет навстречу сестре. Они целуются…

— Откуда ты, Маша? Одна?

— Из Петрограда… Нет, мы с Володей и с Машенькой…

На лице у отца промелькнула едва заметная тень, но лишь на мгновение. Короткая стеснительная пауза прерывается его веселым, может быть, чуть-чуть даже слишком непринужденным голосом:

— Ну, а где же они? Отчего не идут?

— Они там внизу, с тетей Надей… Сейчас я… — и тетя Маша исчезает, как будто на крыльях…

Они не решались ехать к нам прямо из-за размолвки старой — отца с его зятем, заехали в Марусино, не ожидая нас встретить, не зная о нас ничего. И времени для разведывательных демаршей не осталось, все совершается как бы само…

Мама молча смотрит на отца. Он видит вопрос в ее взгляде и, пожимая плечами, роняет:

— Лежачего не бьют…

Она так и поняла уже раньше, но это подтверждение снимает окончательно камень с ее души. Ее большие сияющие глаза все еще устремлены на мужа, но теперь стоявший в них вопрос сменился выражением благодарности. Как хорошо, что он так!

А на лестнице уже слышны поднимающиеся шаги и голоса. Вера обнимает свою любимую тетку и кузину Машеньку — Малиновку, как ее у нас прозвали. Огромный дядя Володя привычно наклоняет голову в дверях, чтобы не ушибиться. Отец обнимает его, целует племянницу.

— Маня! Надо там, как-нибудь… Хоть чаю, пока обед еще не готов. Распорядись. Ну, усаживайтесь. Рассказывайте. А ты что-то седеть начинаешь, Володя?

— Да ведь и ты тоже…

— Сравнил! На сколько же я тебя старше… Ну, что в Петрограде?

— Ах, не говори мне про Петроград! Это не революция, это сумасшедший дом! Просто не подберешь никакого названия всему, что там происходит! Мы — беглецы. Представляешь? Я — член Правительства, и вот — вне закона! Бежал из-под ареста… И вообще, я ничего больше не понимаю!..

У него странный голос. Низкий мужественный бас неожиданно почти на всех гласных задерживается и растягивает их каким-то обиженным мяуканьем. От этого все тирады его звучат как-то ребячески капризно. Отцу трудно удержаться от улыбки над этим большим младенцем, у которого отняли любимую игрушку — призрак власти: член Государственной думы, председатель фракции Центра, член Временного правительства, обер-прокурор Святейшего Синода — глава всей церковной власти в России — и, наконец, делегат генерала Корнилова к главе Правительства Керенскому с чрезвычайными, сверхсекретными полномочиями… О, как ощутимо щекотала пальцы эта невидимая нить, нить, от которой зависело все… Вот здесь, в этой руке… Судьба России!..

И вдруг: «Владимир Николаевич! Объявляю Вас арестованным!»

Театральный повелительный жест — и два вышколенных юнкера с винтовками бесшумно становятся по обе стороны «делегата», точно вырастая из-под земли.

Невероятно! И кто же? Керенский, эта балаболка, этот авантюрист… Как он решился? Арестовать его, члена Временного правительства, обер-прокурора?! Что же будет с Россией? С церковью? Но это ему так не пройдет! Он играет ва-банк. Но и Корнилов не остановится перед крутыми мерами. Он еще скрутит в бараний рог этого адвокатишку!

И потянулись дни. Много верст было пройдено негодующими шагами по одной небольшой комнатке Зимнего дворца, а Корнилов все не являлся выручать своего посланника. Регулярно сменялись у дверей часовые. Они были вежливы, но не отвечали ни на какие вопросы, не вступали в разговоры. Что происходило на свете в эти долгие дни и происходило ли что-нибудь, оставалось неизвестным. Газет арестованному не давали. Ему приносили завтраки и обеды, по вечерам выводили на короткие прогулки в Летнем саду. Казалось, все о нем позабыли. Наконец, однажды его вызвали. Но не Керенский и не Корнилов. Приехавшая из имения тетя Маша добилась свидания. Она всегда была уверена, что ничем хорошим политическая деятельность ее супруга не кончится. Поплакав немного над его пожелтевшим лицом и посеребрившейся бородой, она стала готовиться к решительным действиям. На другой день, в час, когда его вывели на прогулку, она была уже в Летнем саду. Юнкер из охраны, не желая быть навязчивым, присел покурить на скамеечку. Над Летним садом плыли осенние густые облака, опускались сумерки. Опираясь на руку мужа, тетя Маша становилась все настойчивее. Довольно обличать кого-то, довольно спасать Россию и церковь. Пора подумать серьезно: у него пятеро детей, пора о них вспомнить. Пока юнкер мечтательно курил, они прошли мимо раз и другой, неторопливо скрылись за кустарником, пролезли сквозь выломанные прутья решетки и, никем не остановленные, сели за углом на извозчика и уехали. По существу, это было скорее похищением, нежели бегством. Тетка не дала мужу времени опомниться и «закусить удила». Она понимала, что «промедление смерти подобно», если он начнет соображать, как будет выглядеть этот поступок перед лицом истории и потомства, нарушает он или нет правила той игры, в которую все они так увлекательно играли сперва в Таврическом дворце, потом здесь, в Зимнем. Вряд ли он даже успел отдать себе отчет в эти минуты в том, что это бегство есть выход из игры без всякой надежды снова быть принятым в нее партнерами…

Они заехали домой. Здесь тете Маше пришлось выдержать от мужа первое серьезное сопротивление: он не соглашался сбрить свою характерную бороду, которую носил всю жизнь. Однако могли прийти, надо было спешить. После недолгого спора он сбрил-таки бороду, и втроем, с дочерью, не захватив ничего из вещей, они направились на Николаевский вокзал и уехали с первым же поездом. Тетя Маша рассчитывала пробраться с ним через Москву в свое самарское имение Кротовку. Однако тревожное положение в Петрограде и на железных дорогах внушало ей опасения, что это будет не так-то легко. Его могут задержать, узнать — у него не осталось никаких документов. И тогда ее осенила мысль заехать к нам по пути. Они сошли на нашей станции. Среди разношерстной толпы никто не обратил внимания на этих трех не совсем обычных пассажиров. Они миновали пешком лес и сжатое поле и, не уверенные в том, как отнесется к их появлению отец, завернули в Марусино. Да оно и было на их пути…

…………………………………………………………

Целый день из гостиной доносятся грузные шаги и раскаты дяди Володиного голоса, срывающиеся то и дело в капризное горловое «мяяу!» Недолгое молчание, и опять новая реплика, подаваемая на самых громких регистрах:

— Ах, ты не понимаешь! В такое время, когда и Святейший Синод был бессилен, и вдруг — патриарх: невозможнейшая нелепость! Ма-шу-ра! Ты там укладываешься?.. Не забудь мне дать носовой платок!.. И, кроме того, он непопулярен, этот Тихон! Церковь за ним не пойдет! Ма-шу-ра! Ты слышала? Я просил у тебя носовой платок!

И спустя несколько минут снова:

— Ah! les bolcheviki, ce sont des tigres![71] Машура! Мы опоздаем!..