Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

«Жизнь кончилась, начинается житие», — невольно вспоминаются глубокие слова Лескова, когда я приступаю к воспоминаниям об этом последнем годе жизни отца. Надломленный смертью старшего сына, теперь, когда ему угрожала участь сломиться окончательно, он, напротив, полной грудью черпает из всего окружающего новые силы. Он готов ко всему. Ни на что не закрывает он глаз. Но впервые в жизни мягкая, снисходительная, без высокомерия улыбка становится преобладающей на его лице. Ничто более не раздражает его, не выводит из с таким трудом обретенного равновесия. Все хорошо в Божьем мире, и если не дано человеку изменять что-либо по своему суетному произволу, то и это ему же во благо… Смятенные, полные негодования мысли уступают место примиренному созерцанию; воля, с железной твердостью и упорством руководившая его поступками, уступает все чаще место ничем не стесняемым чувствам. Ум, на склоне его дней, переходит в иное качество, качество более высокое — мудрость. Несмотря на весь мнимый ужас окружающего и неумолимый ход событий, эти перемены так обогащают его внутренний мир, что он может снова легко и радостно делать карандашные зарисовки этих шумных сосен, дымков, поднимающихся из труб кухни и флигеля, в котором живут дачники теток, ослицы, запряженной в тележку, даже этой рыженькой собачонки, которая, забыв об ушибе, снова стремглав мчится по своим неотложным собачьим делам. Он подшучивает над старшей теткой, добродушно труня над ее непредприимчивостью и желчными сентенциями, гуляет по аллее, прислушиваясь к переговорам последних отлетающих птиц, шороху бурых листьев под ногами. Эта липовая аллейка даже и сейчас, поздней осенью, кажется веселой — так она не похожа на нашу величественную и мрачноватую полутемную липовую аллею. Он больше не порывается брать на себя такую ответственность, поднимать такую ношу, которая не по силам человеку.

……………………………………………

Уже три или четыре дня прошло на новом месте. Тетки уступили нам весь верхний этаж своего дома. Утро… Аксюша, напоив меня чаем, сидит с книгой у окна. Но читать она не может. Ее простая душа никак не может примириться с происшедшим. Все здесь не свое — чужое. Следовательно, все плохо. Вся ее психология в существе своем, в глубинах своих остается прямолинейной крестьянской психологией. Она не может вместить, отказывается понять происшедшее. Взять и просто так, ни за что, ни про что, уехать совсем из своего дома, бросить все насиженное, утепленное, приросшее к сердцу: землю, лес, дом… Да как это можно? И ее никто не спросил, не посоветовались. Где там! Ее, которая сжилась, все отдала… Она глубоко и обидно оскорблена, да ведь она не то что… а вот: за каждую рваную половую тряпку горло перервала бы зубами всякому, и это было бы понятно, потому — свое. Не ты наживал. Иди, ищи в другом месте, там, где посеял, а здесь… Держи карман шире! Так тут про тебя и приготовили… Ну что тут, в ихнем Марусине? И не поймешь, как себя вести, кто ты такая есть; ты не нужна им, и они тебе тоже. Говорят: хозяйство. Да какое же это хозяйство?! Хромой щенок да две коровы… И осел еще этот, орет цельный день, окаянный, пропасти на него нет, тоже, называется, скотина — уши длинные, а толку от него…

Незаметно для самой себя Аксюша начинает напевать свою любимую песенку, которая всегда как-то помогает, если на душе одиноко и скверно, если в ней зреет на кого-то или на что-то обида:

Когда я был свободный мальчикИ жил вокруг своей семье…Но баловство меня сгу-у-у-било —Я сбился с праведной путе…

…Надежда Николаевна тоже бегает цельный день: сама запрягает, гужи затягивает, а сил-то, как у воробья! Коленкой в оглоблю упрется, ноги выше головы — барышня, называется… Тьфу, гадость какая… Чем так жить…

…Один кричит: «Мамаша, чаю!»Другой кричит: «Я спать хочу»…

Нет уж, у нас так не полагалось: ну, в саду, конечно, все работали, а различие все-таки знали: цветок посадить — одно дело, а нужник чистить — дело другое…

…А муж, как варвар, на диване,Набей мне трубку табаку…

В песенке остаются какие-то провалы, и откуда появляется «муж, как варвар» у «свободного мальчика» — никого не волнует, а меньше всего саму Аксюшу.

Негромко и очень тоскливо напевает она эту свою нескончаемую песенку. Для всей боли, всего огорчения, всей обиды только и есть у нее, что эти нелепые, чужие слова. Но не все ли равно… Сейчас они для нее звучат как реквием всему, оставшемуся «там», всему, чего не оторвешь, как ни старайся, что болит, как открытая рана, и дает о себе знать при каждом движении, каждом взгляде на все это… чужое, которое никогда, ни за что на свете не заменит ни одной ветки в саду, перекопанном не раз своими руками, ни одной лампадки в углу у икон, не только что самого угла.

……………………………………

Внизу, у рояля, — я и тетя Дина.

До, ре, ми, фа, соль, ля, си, до… До, си, ля, соль, фа, ми, ре, до…

До, ре, ми, фа… — неуверенные пальцы бегут по клавишам, скользя и обгоняя друг друга, разъезжаются и спешат, а тетя Дина мной не нахвалится: оказывается, у меня сильный удар и уже, кажется, есть «туше», и вообще музыкальные руки. Не надо только торопиться и нервничать, тогда все придет само собой. Ведь, в сущности, все это просто и вовсе не трудно. Я скоро стану играть не хуже, чем мой брат Ваня…

До, ре, ми, фа, соль, ре, ми, фа, соль, ля, ми, фа, соль, ля, си… — самое главное, это заниматься регулярно, каждый день, и научиться свободно держать руки; кисть должна лежать совершенно горизонтально…

— Вот мы с тобой разучим пьеску Моцарта и к Рождеству сыграем папе в четыре руки. То-то он удивится!..

Пьеску Моцарта? В самом деле, это было бы неплохо…

До, ми, соль, соль, ля, ля, си, соль, соль, фа, фа, ми, ми, ре, до…

— Ну, на первый раз и довольно, а то ты устанешь…

А на дворе тем временем уже разыгралось очередное происшествие: гусак зашипел и, вытянув жилистую шею, погнался за рыжей Топкой; она, спасаясь, налетела на индюка и вместе с ним покатилась под ноги козе. Коза, боднув их, испугалась сама и взлетела на деревянный ящик, возле которого сидела клуша, подобрав под растопыренные крылья свое поздно высиженное цыплячье потомство. Весь двор в тревоге. Все на своих наречиях, по-своему, кем-то возмущаются и негодуют…

— П-по-ддецы! П-по-длецы! — топорщится индюк, вскидывая над клювом свою побагровевшую висюльку…

— Ко, ко, ко, ко-за виновата! — кричит встревоженная клуша.

— И-я, и-я, и-я, — орет, задыхаясь, ослица, задрав вверх длинноухую голову.

Папа, заметивший из окна этот переполох, не может сдержать улыбку. Видела все и Аксюша, но ей не смешно: «И скотина-то вся здесь какая-то шалая», — думает она…

Взяв в руки трость и надев шляпу, отец спускается по лестнице вниз…

— Колечка, что же Вы не зайдете? — слышит он голос Надежды Федоровны, заметившей его через раскрытую дверь из гостиной… Сняв шляпу, он входит к ней и, склонившись, целует маленькую, все еще изящную руку.

— Ну как самочувствие? Как спали? Что во сне видели? Теперь ведь только во сне и отдохнешь, да и то не всегда… при этой проклятой жизни… Нечего сказать, устроили рай… Чем только еще порадуют? — с места в карьер начинает тетка.

— А Вы старайтесь поменьше обо всем этом думать, тетушка, довлеет дневи злоба его, или, как еще древние римляне говорили, Tempora mutantur et nos mutamur in illes (времена меняются, и мы меняемся вместе с ними). Qui vivra — verra.[67] А нам с Вами чего еще осталось желать, об чем молиться? Об одном только: о безболезненной, непостыдной и мирной кончине живота…

— Ну да, ну да, конечно, так я и знала. Нет, мой друг, я не согласна, я хочу еще посмотреть, как будут вешать всех этих мерзавцев, которые все продали, все загадили, довели до того, что… сама бы, кажется, своими руками петлю надела и табуретку бы из-под ног у них вышибла…

— Ну что же, будем надеяться, что Вас пригласят, ну, может, и не для табуретки, а просто полюбоваться, когда дело дойдет до того, что нас всех вешать начнут…

— То есть кого это «нас»? Вы-то тут при чем?

— Простите, Вы мне сейчас очень напомнили одного мужичка, который сказал: «Ну, вас, оно, конечно, понятно, а нас-то за что же?» У нас каждый готов обвинить кого угодно, только себя самого ни в чем не считает виноватым… А я думаю, что отвечать придется за все, и отвечать всем. С каждого взыщется. Что же Вы, в самом деле полагаете, что все это уляжется и опять будет идти по-старому, то есть катиться еще дальше? Катиться-то уже больше некуда. И отсрочек уже больше не будет. А вешать — да кого ж еще вешать, на самом-то деле, кого призывать к ответу, как не Владимира Николаевича, который громил и обличал с трибуны Государственной думы, подрывая последние авторитеты, не Алексея Столпакова, который эти же авторитеты тупо отстаивал, даже тогда, когда они действительно плевка не стоили; дойдет дело и до великих князей, которые пьянствовали и распутничали, дойдет до всех ваших кузенов и племянников, до меня, наконец, который все это предвидел еще до девятьсот пятого года и порицал и правых, и левых, сидя в своем мышином углу…