Мифы и легенды Японии - Хэдленд Дэвис

Несколько недель Васобиэ пытался обучать своего хозяина религиозным доктринам мира, откуда он пришел, но великан смеялся и говорил, что такой малыш, как Васобиэ, никогда не поймет образ жизни великанов, потому что их мудрость соответствует их росту.

Однажды, когда господин Тотаро пересекал длинный мост через реку Сэта, он увидел странное существо. У него было тело человека, кожа чернее, чем у негра, глаза сверкали, как изумруды, а борода была как у дракона. Тотаро нисколько не испугался при виде столь необычного существа, но в изумрудных глазах была такая мольба, что Тотаро решился и спросил существо, чем оно так опечалено, на что получил такой ответ:

– Я – Самэбито, Человек-Акула, и совсем недавно был в услужении у Восьми Великих Драконов-Повелителей в качестве мелкого чиновника во Дворце Дракона. Я был изгнан из этого великолепного жилища за совсем незначительный проступок, причем меня погнали даже из моря. С тех пор я очень несчастен, без крыши над головой, без пищи. Пожалейте меня, добрый господин! Дайте мне кров и накормите хоть чем-нибудь!

Сердце Тотаро дрогнуло от несчастий Самэбито, и он поселил его в пруду своего сада, предоставив ему вдосталь еды. В этом тихом и укромном местечке странное морское существо прожило почти полгода.

Летом того же года многие женщины совершали паломничество в буддийский храм Миидэра, расположенный в соседнем городе Оцу. Тотаро тоже отправился на этот праздник и там увидал очаровательную девушку. Ее лицо было красивым и белым, словно снег, судя по прелестному рту, можно было предположить, что каждый звук, сорвавшийся с этих губ, будет таким же чарующим, как песня соловья, поющего на цветущей сливе.

Тотаро тут же влюбился в эту девушку. Он узнал, что ее зовут Тамана, что она не замужем и выйдет замуж лишь за того, кто при помолвке подарит ей ларец драгоценностей, причем драгоценных камней должно быть там не менее десяти тысяч.

Когда Тотаро узнал, что завоевать сердце прекрасной девушки можно, лишь подарив ей такой невероятный и невозможный подарок, он вернулся домой с тяжелым сердцем. Чем больше он думал о красавице Тамане, тем сильнее влюблялся в нее. Но увы! Одному только принцу по силам сделать такой подарок на обручение – десять тысяч драгоценных камней!

Тотаро заболел от горя, и когда пришел лекарь, чтобы осмотреть его, он только покачал головой и сказал:

– Медицина тут бессильна. От несчастной любви нет лекарства.

И с этими словами лекарь ушел.

Слухи о болезни Тотаро дошли и до Самэбито, и когда он узнал, что лекарь от него отказался, то вылез из своего пруда в саду и пришел в комнату своего хозяина.

О своем горе Тотаро не стал рассказывать Самэбито, он был полон заботы о морском существе, которое приютил.

– Кто же будет кормить тебя, Самэбито, когда я умру? – печально спросил он.

Как только Самэбито понял, что его добрый господин умирает, он всхлипнул и принялся плакать. Он плакал большими кровавыми слезами, но как только слезы касались пола, то превращались в сверкающие рубины.

Тотаро, увидев эти драгоценные слезы, вскрикнул от радости и с той минуты снова вернулся к жизни.

– Теперь я буду жить! Я буду жить! – кричал он в восторге. – Мой добрый друг, ты сполна отплатил мне за хлеб и кров, что я тебе предоставил. Твои чудесные слезы сделали меня несказанно счастливым.

Тогда Самэбито перестал плакать и вежливо попросил своего господина объяснить ему причину столь быстрого выздоровления.

Тотаро рассказал Человеку-Акуле о своей любви и о свадебном даре, который потребовало семейство Таманы.

– Я думал, – прибавил Тотаро, – что мне никогда не удастся собрать десять тысяч драгоценных камней, и эта мысль привела меня на грань смерти. Теперь твои слезы превратились в рубины, и с их помощью девушка станет моей женой.

Тотаро с нетерпением принялся пересчитывать рубины.

– Не хватает! Не хватает! – разочарованно воскликнул он. – О, Самэбито, будь добр, поплачь еще немного!

Эти слова рассердили Самэбито.

– Ты что думаешь, будто я могу плакать просто так, как женщина? – спросил он. – Мои слезы идут от сердца. Они – выражение искренней и глубокой печали. Я не могу больше плакать, потому что ты выздоровел. Сейчас время для радости и веселья, а не для слез.

– Если я не соберу десять тысяч драгоценных камней, я не смогу жениться на прекрасной Тамане, – сказал Тотаро. – Что же мне делать? Плачь, плачь, мой добрый друг!

Самэбито был добрым существом. Помолчав, он сказал:

– Сегодня я уже не смогу лить слезы. Давай завтра пойдем на длинный мост в Сэта и возьмем с собой побольше вина и рыбы. Может быть, если я сяду на мосту и стану смотреть в сторону Дворца Дракона, то, вспомнив о своем потерянном доме и желая вернуться туда, я снова смогу заплакать.

Следующим утром они отправились на мост в Сэта, и после того, как Самэбито изрядно выпил вина, он стал смотреть в сторону Дворца Дракона. Его глаза сразу же наполнились кровавыми слезами, и, падая на мост, слезы опять превращались в рубины. Тотаро, не слишком обращая внимание на горе своего друга, поспешно собирал драгоценности, и, наконец, у него оказалось десять тысяч сверкающих драгоценных камней.

В этот момент они услышали чудесную музыку, и из глубин вод поднялся Дворец, похожий на облако и расцвеченный всеми красками заката! Самэбито вскрикнул от радости и, вскочив на перила моста, сказал:

– Прощай, мой господин! Повелители-Драконы зовут меня!

С этими словами он прыгнул с моста и снова вернулся к себе домой.

Тотаро не стал терять время даром и отнес ларец с десятью тысячами рубинов родителям Таманы, а когда пришел сезон свадеб, женился на их прекрасной дочери.

ЗАПИСКИ О ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ

Японской поэзии присуще самобытное очарование. В давние времена одной из характерных черт японской поэзии было почти полное отсутствие влияний извне. Китай, у которого она столь много заимствовала в других областях, не исключение. В книге по сравнительной поэзии Япония заняла бы одно из первых мест.

Легче описать то, чем не является японская поэзия, чем то, что она представляет собой в действительности. Начнем с того, что не существует японского эпоса, такого как «Илиада», «Калевала» и «Махабхарата» (индийский эпос), а название «нага-ута» («длинная песня») вводит нас в заблуждение, поскольку в действительности длинных японских стихотворений не существует. Философия, религия, сатира не являются темами для японского поэта; он даже заходит столь далеко, что считает, будто война – неподходящая тема для стихотворения.

В чем же тогда очарование и чудо японского Пегаса? Истинный гений нашел воплощение в танка – стихотворениях из пяти строк и тридцати одного слога. Во многих отношениях танка демонстрирует гораздо большее ограничение поэтических средств, чем английский сонет, и многословным европейским поэтам неплохо было бы попрактиковаться в поэтической форме, где на первом месте умолчание и недосказанность, а основным выразительным средством служит намек. Удивительно, что музыка стиха и настроение вполне умещаются в столь лаконичной форме. Танка – это определенно краткая форма, но она зачастую предполагает с навязчивой настойчивостью, что поэтический отрывок в действительности не имеет конца: воображение «подхватывает» его и продолжает в тысячах новых строк. Танка такая же неотъемлемая черта Японии, как и гора Фудзи. Все это невозможно понять, если не предположить, что японский поэт должен, по существу, обладать утонченным природным чутьем художника. В нем поэзия и живопись неразделимы. Японский поэт должен уметь передать всего в пяти строках метким языком те идеи, которые он желает выразить. То, что это ему успешно удается, не вызывает сомнений. Такие короткие стихи на удивление сродни японской культуре, поскольку японцы так любят все миниатюрное. Любовь, с которой они вырезают нэцкэ – небольшую фигурку на японском кисете с табаком, или разбивают крошечный сад, размером не больше суповой тарелки, – проявления того же тонкого дара.

Существует еще более миниатюрная поэтическая форма. Она называется хокку, или хайку, и в ней всего семнадцать слогов. Например:

Гляжу, опавший листОпять взлетел на ветку —То бабочка была!

В Древней Японии бабочки были не просто летающими насекомыми. Появление этого ярко окрашенного существа предвещало прибытие какого-то хорошего друга. В некоторых случаях стайки бабочек считали душами погибших в сражении воинов.

Те, кто знаком с «Хякунин-иссю» («Сто стихотворений ста поэтов»), произведением, написанным до Норманнского завоевания, согласится, что древняя японская поэзия во многом зависела от умелого использования омонимов и аллюзий, постоянных эпитетов и эпиграфов (так называемые «формульные слова»). В этом искусстве практиковались не для того, чтобы вызвать смех, что было целью Томаса Худа (Гуда)[127], а, скорее, для того, чтобы заслужить восхищение за создание умного и тонкого «словесного орнамента». Ни один перевод не может полностью передать эту сторону японской поэзии, но следующая танка Фунъя-но Ясухидэ, возможно, даст некоторое представление о такой искусной игре слов: