Семья Машбер - Дер Нистер

Было тихо, и прохожие попадались навстречу редко. Михл с талесом под мышкой шагал к центру города, где находилось большинство синагог и молелен, в том числе и Открытая синагога, напротив которой, на той же площади, стоял двухэтажный дом раввина реб Дуди. Нижний этаж, полуподвальный, занимал служка Мейлах Долговязый, помогавший раввину, а верхний — с более светлыми и просторными комнатами — сам реб Дуди.

Тут надо сказать, что реб Дуди правил большим хозяйством, во-первых, как крупнейший раввин такого видного и густонаселенного города, как N; во-вторых, как представитель одной из хасидских общин, которой, видимо, мало было здешних, отечественных, ребе — был у них еще один в Галиции, в Чорткове, приверженцами которого могли себе позволить называться лишь очень богатые люди, а также реб Дуди, потому что для поездки к нему необходим был заграничный паспорт, а это не всякому по карману. Этот ребе жил далеко, и приезжать к нему было нелегко даже состоятельным евреям, поэтому реб Дуди заменял его в N как некий уполномоченный, когда приходили за советом или с просьбой, или при сборе денег для цадика, своего рода хасидиском налоге. Все это реб Дуди брал на себя.

Субботу реб Дуди справлял не в кругу семьи, а всегда вместе с целым десятком евреев, а иной раз приходило и больше, но во всяком случае — не меньше. Это были либо городские хасиды, либо нездешние раввины из различных городов и местечек, пожилые и молодые, приезжавшие за разрешением разных вопросов, когда не решались брать на себя ответственность или когда хотели получить совет от старшего и более опытного реб Дуди.

За субботним столом, как и вообще в субботу, реб Дуди сидел в круглой шапке, отороченной собольим мехом, а другие раввины и прочие — в шапках с бархатным верхом, тоже отороченных мехом, но не собольим, а лисьим.

В пятницу к вечерней трапезе стол раздвигали от стены до стены, почти во всю длину комнаты. Реб Дуди сидел на самом почетном месте, его жена и сноха — на противоположном конце, а обносил гостей, кроме слуг и супруги раввина, Мейлах Долговязый, служка реб Дуди.

И на этот раз за столом у реб Дуди сидело больше десяти приглашенных, в том числе приехавших издалека; общество собралось весьма почтенное, избранное, и обстановка была очень торжественная.

Реб Дуди за трапезой говорил мало, особенно в субботу, а из уважения к хозяину и гости скупились на слова. Стол освещали свечи в высоких серебряных подсвечниках и висячая лампа — все было как полагается, как приличествует такому хозяину, как реб Дуди.

Уже покончили с первыми блюдами, когда вдруг из кухни, откуда дверь ведет во двор, послышался шум — сердитое ворчание Мейлаха Долговязого, крики слуг и еще чей-то чужой голос… Оказалось, что Михл Букиер отворил дверь и вошел в кухню, а когда Мейлах, находившийся там по служебным делам, его встретил и спросил, что ему нужно, Михл ответил, что хочет поговорить с реб Дуди. Тогда Мейлах загородил ему дорогу и стал толкать, крича: «В субботу! Раввин занят! Раввин ужинает! Уходи, придешь в другой раз!»

Крики служки, однако, не помогли, и незваный посетитель — то ли из озорства, то ли из упрямства, то ли по тому и другому вместе — служку оттолкнул и против его воли подошел к столовой.

— Добрый вечер! — раздался голос с порога. Все, кто сидел за столом, и сам реб Дуди стали разглядывать незнакомца, прокричавшего это приветствие.

— Добрый вечер? — удивились все, увидав человека с талесом под мышкой. — Ну-у… Доброй субботы! — поправили они пришедшего, полагая, что он забылся, ошибся и сказал не то, что полагается. — Шабса тава, — несколько раввинов подсказали ему старинное субботнее приветствие.

— Добрый вечер! — повторил Михл, и видно было, что это не от забывчивости, а сознательно, с холодным вызовом, и в первые минуты никто не мог понять, откуда такая непочтительность у еврея, у человека с талесом под мышкой, пришедшего в час субботней трапезы в дом к раввину, да еще к такому, как реб Дуди…

— Пьян!

— С ума сошел!

— Рехнулся!

— Греховодник! — послышались крики гостей, принимавших участие в трапезе.

— Что надо этому еврею? — спросила жена раввина, поднялась со стула и пошла Михлу навстречу: она видела, что посещение это необычное, что незнакомец либо пьян, либо, как думали и крикнули другие, сошел с ума.

— Мне нужно к реб Дуди.

— Теперь? В субботу? В час трапезы? — с удивлением воскликнула жена раввина.

— Кому суббота, а кому — нет! — ответил Михл.

— Как это? А что же у вас сейчас? Праздник? Или будни? Или, упаси Бог, христианский праздник?

— И… ну… Чего же он хочет? — слабым голосом обратился раввин к своей супруге. — Спроси, чего он хочет, что ему нужно.

Тогда Михл отделился от порога, шагнул в комнату и стал приближаться к реб Дуди. А подойдя, он обратился только к нему, ни к кому другому:

— Я пришел сказать, что выхожу из общества…

— Из какого общества?

— Из вашего. И из того, к которому принадлежат все сидящие за столом… Вот я принес свой талес, от которого отрекаюсь, яко при жизни, так и по смерти моей, то есть, когда я умру, не желаю, чтобы меня в нем похоронили…

Гром!.. Да, гром с ясного неба средь бела дня не ошеломил бы так, как слова, произнесенные незваным посетителем в доме раввина — да еще такого, как реб Дуди, — в пятницу вечером, во время трапезы, в присутствии гостей, при свете субботних свечей и ламп…

— Как? Что? Что он сказал? — то ли не расслышал, то ли не понял реб Дуди.

— Злодей! — вырвалось у одного из престарелых раввинов.

— Горе ушам, слышавшим подобное! — вскричал другой.

— Надо одежды рвать на себе! — крикнул третий.

— Бешеный! Сумасшедший! — проговорил четвертый.

— Иеровоам, сын Наватов, погубитель Израиля! Будь проклят! Заклятьем змея! — слышались со всех сторон слова, которые редко произносятся, особенно в субботу.

— Боже мой! Что творится! Кто его впустил? — возмутилась невестка раввина. — Мейлах! Где Мейлах? Пусть он его прогонит!

— Уходите! Уходите! Зачем вы нам субботу портите?! — поддержала ее жена реб Дуди.

Мейлах, который никак не мог справиться с Михлом на кухне, теперь — как прислужник, исполняющий свои обязанности, — набрался сил и хотел было ухватить Михла за рукав или за шиворот и вытащить его из комнаты. Но Михл не дался: он глянул на Мейлаха так, что его простертая рука повисла, точно застывшая. И прежде чем Михл решил сам уйти, он вытащил талес из-под мышки, отыскал свободное место на столе, положил талес там и только после этого, провожаемый перепуганными взорами гостей и членов семейства раввина, вышел из столовой в кухню, а оттуда на улицу…

Не будем говорить о том, что при взгляде на талес Михла, оставшийся пристыжено лежать на столе у реб Дуди, у всех словно отнялся язык и никто слова вымолвить не мог.

Не стоит говорить и о том, как закончилась субботняя трапеза: после ухода Михла гостям было не до еды; только ради субботы люди притворялись, что едят, хотя чувствовали, что рот будто набит камнями.

Не станем говорить и о том, как Михл Букиер прошел по опустевшей Синагогальной улице до своего квартала, где прохожие и вовсе не встречались, как он вернулся домой и нашел дверь открытой, а на столе стояла только маленькая замирающая лампочка, без субботних свечей, в комнатах ощущалась траурная пустота, потому что все, в том числе и дети, разбрелись по углам и уснули с присохшими к глазам слезами… Не будем рассказывать, так как все это и без того можно себе представить. Расскажем лишь о том, что произошло в доме у реб Дуди на следующий день, в субботу вечером, и как там обсуждали происшедшее накануне…

В этот субботний вечер у реб Дуди, как обычно, собралось много народу. Помимо приезжих гостей и раввинов, пришли местные — резники, менакеры, синагогальные старосты и прочие религиозные деятели, а также сборщики «коробки». Пожаловал также и крупный богач города Яков-Иося Эйльбиртон, который после исхода субботы приказывал запрячь пролетку с высоким сиденьем и приезжал к реб Дуди, иной раз чтобы обсудить важное общественное дело, а иной раз — послушать слово раввина, равнозначное слову Священного Писания.

Было шумно. Жена раввина готовила на кухне вечерний борщ и прочие блюда.

Реб Дуди ощущал недомогание после вчерашнего вечера, который на него сильно подействовал, и сегодня ему не хватило послеобеденного сна: он был вынужден и вечером, после молитвы, зайти к себе в комнату и прилечь.

Это, однако, не нарушило обычного порядка. Раввин отдыхал в своей комнате, а в доме собирался народ. Приехал богач Яков-Иося в своей пролетке с высоким сиденьем, приехали городские раввины, резники и другие. Среди гостей можно было заметить и кабатчиков Иоину и Захарию, которым обычно не слишком рады, но так как дом раввина, в известной степени, — дом общественный, для всех открытый, то впускали всех.