1937 - Вадим Роговин

Как мы помним, Бухарин ушёл, вернее, был насильственно уведен с пленума ЦК, не признав ни одного вменявшегося ему обвинения. Вместе с тем в своих речах на пленуме он не уставал повторять, что считает сталинскую политику «блестящей», а Сталина — безупречным вождём партии и государства. Представим теперь, что мог почувствовать Бухарин, когда после всего этого ему была предъявлена статья меньшевистского журнала, в которой приводились его подлинные мысли прямо противоположного характера. Согласно сталинской логике, хорошо усвоенной Бухариным, это означало, что он продолжал оставаться «двурушником» до последнего часа своего пребывания на свободе. Единственным средством загладить это «преступление», согласно той же логике, могло быть лишь согласие «до конца разоружиться перед партией», т. е. подтвердить и все остальные предъявленные ему обвинения.

Положение Бухарина серьёзно отягчалось ещё одним обстоятельством. Если даже ему была показана статья «Социалистического вестника» и сообщены агентурные данные о его неофициальных беседах с Николаевским (строго запрещённых Москвой), то и после этого он оставался в неведении, какими ещё данными о его поведении за рубежом располагает НКВД. Между тем за Бухариным числились и более серьёзные «преступления» (о которых, правда, сталинская агентура могла и не знать).

Во время своей зарубежной командировки Бухарин вёл откровенные беседы не только с Николаевским, но и с Ф. Н. Езерской — в прошлом секретарём Розы Люксембург. Езерская даже предложила ему остаться за границей и издавать там международный орган «правых». Бухарин ответил ей, что считает «невозможным уйти с поля борьбы, тем более, что положение (в Советском Союзе.— В. Р.) он отнюдь не считал безнадёжным (с точки зрения поражения антисталинских сил.— В. Р.)» [564].

Особенно тяжкий «криминал» состоял в беседе Бухарина с Ф. И. Даном. Согласно воспоминаниям Л. О. Дан, опубликованным после её смерти, Бухарин появился в квартире Данов неожиданно и объяснил свой приход тем, что «просто душа запросила». При этой встрече Бухарин производил впечатление человека, находившегося в состоянии полной обречённости. Сказав Дану, что «Сталин не человек, а дьявол», который «нас (старых большевиков.— В. Р.) пожрёт», Бухарин дал убийственную психологическую характеристику Сталину: «Вот вы говорите, что мало его знаете, а мы-то его знаем… Он даже несчастен от того, что не может уверить всех, даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, единственная человеческая в нём черта… но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое своё „несчастье“ он не может не мстить людям, всем людям, а особенно тем, кто чем-то выше, лучше его» [565].

Примечательно, что Дан до конца своих дней не рассказывал о своей встрече с Бухариным даже своему ближайшему другу Николаевскому. Л. О. Дан объясняла это тем, что её муж считал: его рассказ «может стать как-нибудь опасным для Бухарина». Сам Николаевский называл сообщение Лидии Осиповны «сплошной выдумкой». Будучи уверенным, что судьба сделала его «в известном смысле… как бы душеприказчиком Бухарина» [566], он не мог поверить, что Бухарин делился своими сокровенными мыслями с кем-либо из других эмигрантов.

Естественно, что А. М. Ларина, считающая интервью Николаевского «фальшивым документом», называет «ещё более странным документом» воспоминания Л. О. Дан. Полностью отвергая малейшую вероятность искреннего разговора Бухарина с Даном, она выдвигает в этой связи вопрос: почему, если этот разговор в действительности имел место, сам Дан, умерший в 1947 году, не рассказал о нём никому после казни Бухарина, когда «опасаться неприятности для Бухарина уже не приходилось» [567]. Анне Михайловне не приходит в голову: такая крайняя осторожность Дана могла быть вызвана тем, что он сознавал: малейшая утечка информации о данном разговоре может обречь на гибель её, Ларину, и других заложников погибшего Бухарина, остававшихся в СССР.

Дан и Николаевский — опытные политики, внимательно следившие за тем, что происходило в Советском Союзе, представляли себе положение там более адекватно, чем Бухарин и тем более его жена.

Таковы некоторые обстоятельства, связанные с «Письмом старого большевика» и его влиянием на судьбу Бухарина.

XXIX

Февральско-мартовский пленум: вопросы партийной демократии

После завершения дела Бухарина — Рыкова разговор на пленуме перешёл в совершенно иную плоскость. Второй пункт повестки дня внешне носил абсолютно «мирный» и даже «демократический» характер. Его формулировка гласила: «Подготовка партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР по новой избирательной системе и соответствующая перестройка партийной работы». Слово «перестройка», ставшее широко известным во всём мире после прихода к власти Горбачёва, было одним из наиболее излюбленных в политическом лексиконе сталинизма.

Жданов, выступивший с докладом по этому вопросу, повторял утверждения официальной пропаганды о благотворных изменениях, связанных с принятием «самой демократической в мире» конституции и с введением «самой демократической избирательной системы». Внешне эти изменения выглядели весьма внушительно. Вместо действовавших ранее ограничений избирательного права для так называемых «лишенцев» (представителей бывших господствующих классов) вводились всеобщие и равные выборы, т. е. право всех граждан СССР участвовать в них на одинаковых основаниях. Если прежде выборы носили многоступенчатый характер (делегаты нижестоящих Советов избирали делегатов в Советы вышестоящие), то теперь Советы всех ступеней должны были избираться населением путём прямых выборов. Если по прежней конституции выборы проводились открытым голосованием, то новая конституция вводила тайное голосование. Конечно, все эти изменения должны были произвести огромное впечатление на советских людей, особенно на бывших «лишенцев», впервые почувствовавших себя гражданами, обладающими равными со всеми другими членами советского общества политическими правами.

В качестве ещё одного примера демократизации политической системы Жданов называл введение новой конституцией всеобщего опроса населения или референдума по наиболее важным вопросам государственной и общественной жизни. Такие референдумы в СССР не проводились ни разу на протяжении более чем полувека после принятия конституции 1936 года. Первым всенародным референдумом стал референдум 1991 года о судьбе СССР, результаты которого были растоптаны спустя несколько месяцев сговором в Беловежской Пуще.

Все эти «глубокие преобразования», как подчёркивал Жданов, ставят перед партией две задачи: 1) подготовку к избирательной борьбе; 2) демократизацию деятельности всех государственных и общественных организаций и прежде всего самой партии.

Об «избирательной борьбе» впервые заговорил Сталин в беседе с американским журналистом Роем Говардом. На выраженное последним сомнение в том, что новая избирательная система сможет обеспечить политическую свободу, Сталин ответил: «Я предвижу весьма оживлённую избирательную борьбу. У нас немало учреждений, которые работают плохо. Бывает, что тот или иной местный орган власти не умеет удовлетворить те или иные из многосторонних и всё возрастающих потребностей трудящихся города и деревни. Построил ты или не построил хорошую школу? Улучшил ли ты жилищные условия? Не бюрократ ли ты? Помог ли ты сделать наш труд более эффективным, нашу жизнь более культурной? Таковы будут критерии, с которыми миллионы избирателей будут подходить к кандидатам, отбрасывая негодных, вычёркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры… Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти» [568].

Как показали прения по докладу Жданова, некоторые участники пленума восприняли возможность «избирательной борьбы» в духе той демократической перспективы, которую обрисовал Сталин. Так, Н. К. Крупская подчёркивала, что «закрытые выборы (т. е. тайное голосование.— В. Р.) будут на деле показывать, насколько партийные товарищи близки к массам и насколько они пользуются авторитетом у масс» [569].

Однако большинство выступавших хорошо понимали, что широковещательные заверения Сталина рассчитаны на западное общественное мнение, а «избирательная борьба» будет борьбой против тех, кто осмелится отнестись всерьёз к демократическим новациям, записанным в конституции. Уже в докладе Жданова обращалось внимание на возможность активизации в предвыборной кампании «враждебных элементов». Готовящимися к «избирательной борьбе» были объявлены, во-первых, церковники, которые после принятия конституции стали обращаться в местные органы власти с ходатайствами об открытии церквей, мечетей и т. д. [570] Надежды на оживление религиозной жизни зачастую смыкались с надеждами на ликвидацию колхозов. Секретарь Азово-Черноморского обкома Евдокимов рассказывал, что при проведении в январе 1937 года Всесоюзной переписи населения (вскоре после пленума она была объявлена «вредительской»), в которую был включен вопрос об отношении к религии, «враги» в сельской местности говорили: «Чем больше запишется верующих, тем быстрее пойдут церковные дела. Всё пойдёт по-старому, и колхозов не будет» [571].