Море Дирака - Михаил Тихонович Емцев

2. В связи с п. 1, гомеостаз не подчиняется принципу Бреммермана, согласно которому никакая система не может обработать информации больше, чем 1,6x1047 бит. грамм/сек. Очевидно, информационная емкость в данном случае будет неизмеримо больше, в связи с чем целесообразно измерять ее в бит. см3/сек, так как мерой памяти скорее является объем пространства, чем количество вещества.

3. Вероятно, гомеостаз представляет собой нечто подобное «усилителю интеллекта» (термин, предложенный Эшби).

4. Исходя из этого предположения, можно констатировать, что мы имеем дело с «Черным ящиком», о конструкции и принципах работы которого нет никаких сведений, и судить о них можно лишь по конечным результатам его действия. В этом случае принципиальная схема выглядит следующим образом:

5. В соответствии с п. 4 предлагается следующий порядок исследования: целенаправленное варьирование сигналов на входе и корреляция их с сигналами на выходе.

6. В этом случае задача сводится к изучению систем, на которые влияют внешние воздействия — или на вход которых подаются изменения. Отсюда, если вектор может принимать n значений, то система может иметь n различных или частично совпадающих полей.

7. Исследования принципов входа показали, что «Черный ящик» сам устанавливает контакт с человеческим мозгом посредством сильного поля электромагнитной природы, что не исключает, однако, обычного подсоединения через проводники. Последнее было установлено при анализе отверстия, напоминающего патрон под электролампу, в верхней части корпуса. Вероятно, у прибора существовала некая деталь, подходящая под это отверстие, которая предназначалась для осуществления контакта между объектом и 160 изолированными точками машины, предположительно являющимися входом.

8. В соответствии с п. 7 представляется необходимым соединение этих точек с печатающей электронно-счетной машиной для развертки и последующей расшифровки информации.

18

ДОКУМЕНТЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ В РЕЗУЛЬТАТЕ ИСПЫТАНИЯ «ЧЕРНОГО ЯЩИКА» СОГЛАСНО П. 8 ПРОТОКОЛА

Документ первый

Я растворюсь в ней. Отдам себя целиком. Ручейком перельюсь в это море. Только линяющим змеям трудно покинуть сухую, шуршащую оболочку. Усилие воли. Напряжение внутреннего зрения. Нужно лишь сосредоточиться и представить себе ярко-ярко. Припомнить мельчайшую деталь, неуловимый оттенок, невыразимый запах. До головокружения, до шума водопадов в ушах. И вдруг наступает облегчение. Это пар, разорвав котел, белой струйкой уходит в застиранное июльское небо. Так я переливаю себя в нее. Но еще есть отбор. Я брожу по стиснутым стенами улочкам Старого города, прислушиваюсь к яростному ветру, что треплет метлицу на дюнах и гонит желтую, как глинистый раствор, морскую волну. И что-то оседает во мне и густеет, как янтарная смола. Я машина первичной переработки. Меня обдувают все ветры вселенной, меня засасывает вся смрадная грязь земли. А ей достанется теплый янтарный шарик, квинтэссенция тревоги и радости, тинктура надежды, резонансный пик эфирных бурь моего радиоприемника.

Какие годы неслись над планетой! Какие годы!.. А мы ничего не замечали, жили отвлеченной идеей, курили благовония перед материализованным идолом мечты.

Я думал, что мир внутри меня. Я его фильтровал сквозь совершеннейшую систему сердца и нервов. И по капле переливал потом в нее, как вливает поэт свои строфы в самую совершенную оболочку версификации — в венок сонетов.

Какой чудовищный самообман! Наркотическое опьянение мечтой. Я понял, как велик и неисчерпаем мир, когда он сузился вокруг меня кольцом беды, сковал мои город звездной плотью спрессованных событий. Вселенная треснула. Безупречный часовой механизм распался на груду пружин и зубчатых колесиков. Звезды упали на Землю белыми карликами газет… Каждый карлик может оказаться последним, взорваться от переполняющей его звездной материи отчаяния и растерянности. Говорят, что немецкие танки удалось остановить у моста через Юглу. Не знаю. Я видел их черные самолеты у многопролетных мостов через Даугаву. Они пролетали так низко, что можно было видеть пилотов в очках. Самолеты переворачивались набок. Рассыпали в серой воде Даугавы белые столбы. Рваные осколки шуршали в листве каштанов и замирали в пылевых фонтанчиках на стенах домов…

Гамлет, принц датский Гамлет… Мир расшатался, но скверней всего, что ты рожден восстановить его. Иссушающая раздвоенность, чудовищная рефлексия. Неужели и сейчас я должен думать о ней? Есть минуты, когда от человека требуется высочайшая цельность. Они пришли в вое сирены и нестройном топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я думаю о ней? Мысленно говорю с нею? Или моя цельность в раздвоенности? Нет… в единении с ней моя цельность. У каждого свое место. Мне не надо корить себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?..

Где-то близко горит нефть. Точно обесцвеченное небо исходит черным дождем. Ветер уносит дым и лохматые хлопья. И над всем парит равнодушный к векам петушок Домского собора.

Гулкий домский орган. Разноцветные пылинки, танцующие в цветных лучах, наклонно падающих от витражей. Запах сухого камня. Голуби, клюющие зерно на многогранных плитах базилики.

Как испуганно они кружатся в дымных волокнах. И голубь обернется вороной, и собака не узнает своего хозяина…

Пусть синий трамвай с белой крылатой эмблемой на облупившемся лаке напомнит мне, как все началось.

Бедный искалеченный товарищ. Тебя сбросило с рельсов, и ты уткнулся циклопным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний глянец лег на брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла. Это вытек твой глаз. А вот осколки твоих разбитых окон. Перебирает ветер бумажки и несет их по умершей колее.

Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов и затененных скамеек на Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке, молодой и глупый. Вот так же застывал слепящий оранжевый отсвет в окнах четвертого этажа и в воздухе плавал тополиный пух. Но не рыли во дворах щели, не красили автобусы желто-зелеными маскировочными пятнами, и мне было двадцать лет.

Он вскочил тогда на подножку, загорелый, изысканный, элегантно-небрежный. И уже тогда у него были седые виски.

— Комильтон[2] Виллис! Какая встреча… — Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или не понял его слов.

Я стоял оглушенный счастьем. Оказывается, Криш Силис знал мое имя! Сам Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался и что-то мне говорил. Как блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!

Он был уже ассистентом, этот Криш Силис, — кумир университета, покоритель девушек и гордость профессоров. Он лучше всех танцевал чарльстон, водил яхту, выбивал 95 из 100 в тире, говорил по-немецки с настоящим берлинским акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую салаку.