Мой театр. По страницам дневника. Книга I - Николай Максимович Цискаридзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта «Сильфида» оказалась очень забавной. Весь зрительный зал был заполнен юношами в военной форме. Может, какие-то военные училища привели на «культпросвет». Спектакль был «целевой», то есть все билеты на корню выкуплены какой-то организацией. Клакеров в тот день не впустили в театр, аплодисменты раздавались только после команды, что-то типа «у!». И что самое смешное – когда открылся занавес, нас, артистов, буквально «срубил» запах свежечищенных армейских ботинок.
В общем, кое-как мы с Ниной закончили этот спектакль. Стою, а меня шатает. Получилось, что я меньше чем через месяц после операции на сцене оказался. Подошла Галина Сергеевна: «Колечка, вы так хорошо танцуете, но играете вы не то». – «Галина Сергеевна, а что делать?» Она говорит: «Ну, вам надо как-то заняться актерским мастерством, познанием…» Она добрые слова говорила, умные. «Скажите, а вы мне можете помочь?» – взмолился я. К этому времени Симачёв стал редко появляться в театре, приходил и исчезал, приходил и исчезал. Я остался практически без педагога, с Барыкиным у меня по-прежнему ничего не получалось.
Уланова, видимо, поняла, что я в отчаянии, и говорит: «Возьмите репетиции, давайте просто с вами поучимся». Когда я пришел в канцелярию и выписал репетицию – «Уланова, Цискаридзе „Сильфида“», никто не поверил, что Галина Сергеевна придет.
Кроме того, для этих репетиций на один час нам давали неудобное для Улановой время, в 16.30 или 17.00, в маленьком зале № 4 наверху. Это был не ее уровень. А Уланова раз приехала, два приехала, пять приехала, шесть приехала…
Иногда мы с ней сделаем одну мизансцену из «Сильфиды», потом она отпускала пианиста, и мы с ней беседуем. Потом стали какие-то этюды делать. Она учила меня точности жеста. Например, «нет», которое Джеймс говорил своей невесте Эффи, было одним, «нет» Медж – другим, «нет» Сильфиде вообще иначе выглядело. «Понимаете, если вы поднимите руку слишком высоко, это будет уже громкий жест, вы Сильфиде не можете так крикнуть», – объясняла Уланова.
Разобрав партию Джеймса по косточкам, я набрался смелости и сказал: «Галина Сергеевна, у меня никак не получается сцена смерти Меркуцио…» И мы стали ее переделывать.
Барыкин, который официально считался моим педагогом в классе и моим педагогом-репетитором, очень обижался, что его на эти репетиции никто не зовет. Здесь же еще «ярмарка тщеславия» – кто растит звезду. А что ее выращивать, она уже сама по себе ходит, эта звезда. К тому же я по-прежнему, каждый день, ходил на класс к Марине Тимофеевне. В общем, наживал себе врагов. Сначала на меня смертельно обиделся Акимов, когда я начал ходить вместо его класса к Семёновой, теперь на меня обижался Барыкин…
Руководство меня всячески отговаривало от семеновского класса, а когда увидели, что я репетирую с Улановой, просто взбесились: «Ты что, с ума сошел? Это что такое?»
Еще немаловажный факт. Между Галиной Сергеевной и Мариной Тимофеевной много раз возникали стычки по поводу учениц, кто с кем работает, кто у кого учится и так далее. Однажды класс закончился, и Марина мне при всех говорит: «Слушай, звонила твоя Бледная Моль, просила разрешения с тобой поработать» (Бледной Молью Уланову прозвали в годы ее учебы в балетной школе). Я прям зажался, у всех появилась «добрая» улыбка на лице, понимая, что сейчас от меня будут отлетать части тела и вылетать в окно. И вдруг Марина говорит: «Ты пойди послушай, она баба умная, глупого не скажет!» Меня потрясло, что Уланова решила позвонить Семёновой, чтобы спросить разрешения со мной поработать.
Через каждые два-три дня Марина интересовалась: «Ну что, что эта Гертруда тебе нового рассказала?» – или – «Что наша Бледная Моль, какие новости с полей?» Я ей рассказывал, Марина одобрительно кивала: «Ну-ну, молодец! Ты ее слушай внимательно, она это хорошо знает».
Надо отдать должное, Семёнова ко мне относилась вообще по-другому, чем ко всем остальным артистам из ее класса. Конечно, спуску мне Марина не давала, но это не значило, что меня обидели. Это значило, что мне очередной раз показали границу допустимого.
Все в театре были страшно удивлены, что Семёнова не устроила скандала из-за того, что я репетирую с Улановой. Марине не нравилась моя ситуация с Барыкиным, она понимала, что мне нужен другой педагог. Постоянно повторяла: «Тебе бы Колю попросить Фадеечева…» В смысле Николая Борисовича Фадеечева, одного из ведущих педагогов-репетиторов ГАБТа. Я только пожимал плечами: «Марина Тимофеевна, как вы это себе представляете?» Она не унималась: «Ну, этот не может, он не может, ты понимаешь?» – «Я сам это понимаю, но ничего тут не сделаешь…» – «Ну ладно, иди», – недовольно бурчала Семёнова.
45В Тбилиси в те годы я ездил не раз. Надо было оформлять наследственные бумаги, от квартиры до кладбища. В ноябре 1995 года мне предстояло станцевать там две «Сильфиды». Это был мой первый приезд в Грузию в качестве артиста балета Большого театра. А на дворе холод дикий, ничего не отапливалось, в зрительном зале театра люди сидели в шубах. Город вымирал с заходом солнца, потому спектакли начинались не в 19.00, а в 15.00 или 16.00. Я был поражен мужеством артистов. Все ходили в театр заниматься и репетировать, балетные танцевали, оперные пели, оркестр играл.
Есть документальный фильм, его, по-моему, немецкое телевидение снимало в Тбилиси, когда в Грузии началась война, вся эта история со Звиадом Гамсахурдией. Там есть такой эпизод – консерватория, лето, открыты все окна. На репетицию к Джансугу Кахидзе – одному из самых известных грузинских дирижеров – не пришел никто, кроме одного-единственного скрипача, потому что на улице идет стрельба. За окнами автоматные очереди, а они вдвоем сидят, Кахидзе дирижирует, а скрипач играет… Такой пронзительный момент, всем смертям назло.
В смысле быта та поездка была адской. Мылся я: одну руку помыл и одеваешься, другую – одеваешься. Спал в свитере, завернувшись в какие-то халаты, не спасали даже три одеяла. Залезая в ледяную постель, я только и думал, что хочу быстрее в Москву уехать. Походы в гости приносили большие огорчения. Люди жили очень тяжело. Квартира вся заставлена дорогой мебелью, а стены, покрытые шелком с золотистым орнаментом, растрескались из-за отсутствия отопления, дом весь «пополз». Многие деревья тогда вырубили в городе, люди ими отапливали свои квартиры.
Помню, когда в конце «Сильфиды» я падал бездыханным на землю, пол подо мной был совершенно ледяной. Я – разгоряченный, напрыгавшийся, а надо было лежать, дожидаясь, пока Мэдж закончит
