Маковое Море - Амитав Гош

До сих пор Полетт сидела спиной к камере, но теперь, задетая высокомерием собеседника, медленно повернулась к отдушине. Сквозь накидку она увидела ввалившиеся глаза, горячечно светившиеся на обросшем щетиной лице, и злость ее сменилась жалостью.

— Если вы такой умный, почему же вы здесь? — мягко сказала она. — Думаете, ваша ученость вас спасет, если возникнет паника или бунт? Неужто вы не слышали поговорку «Все мы в одной лодке — амра шобьи эк наукойе бхашчхи»?

Нил победоносно рассмеялся:

— Слышал, да только не на бенгали! Это английская пословица, которую вы прямо сейчас и весьма ладно перевели. Но возникает вопрос: где вы научились английскому?

Полетт молча отвернулась, однако Нил не отставал:

— Кто вы, добрая леди? Лучше скажите, я все равно узнаю.

— Я не вашенская. Будет с вас и этого.

— Да, пожалуй, — насмешливо откликнулся Нил.

В последней реплике явно слышалось пришепетывание, характерное для прибрежных жителей, и загадка была решена. Как-то Элокеши рассказывала о новом типе проституток, которые выучились английскому от своих клиентов. Наверняка девица одна из них и держит путь в островной бордель.

В трюме Дити и Калуа выбрали себе местечко под гнутой балкой. Сидеть там было удобно, если под спину подсунуть циновку, а вот лежать приходилось с оглядкой, ибо балка оказывалась над самой головой — стоило, забывшись, резко встать, как шишка тебе обеспечена. Пару раз крепко треснувшись, Дити приучилась осторожно выбираться из-под балки и даже прониклась к ней благодарностью, словно к твердой отеческой руке, что не дает трепыхаться в кавардаке.

Деревянная соседка особенно пригодилась в первые дни путешествия: непривычная к качке, Дити открыла для себя, что за нее можно держаться, и перед глазами не так сильно плывет, если сосредоточить на ней взгляд. Несмотря на полумрак, рисунок древесины вскоре стал знаком до последнего завитка и трещинки, вплоть до царапин, оставленных ногтями прежних обитателей трюма. Калуа говорил, что дурноту легче унять, глядя на небо, но Дити сварливо отвечала: смотри, куда заблагорассудится, а для меня все мое небо в этой балке.

Звезды в ночном небе всегда напоминали ей лица тех, кого она любила или боялась. То ли разговор о небе, то ли закуток под балкой, но что-то навеяло воспоминание о молельне в ее прежнем доме. Что бы то ни было, но утром третьего дня путешествия она мазнула пальцем по пробору, выкрашенному синдуром, и нарисовала на балке личико с двумя косичками.

— Кабутри? — тотчас узнал Калуа, и Дити пихнула его локтем под ребра, напоминая, что существование ее дочки — тайна.

Позже, когда переселенцы стали выбираться на палубу, всех охватил какой-то странный недуг: на последней перекладине трапа каждый вдруг застывал, и его приходилось подталкивать тому, кто шел следом. Но затем толкач и сам замирал, не слыша возмущенных криков снизу, хотя за минуту до этого костерил неуклюжих увальней, создающих пробку. Когда настал черед Дити, ее тоже не миновала эта напасть, ибо прямо перед носом шхуны расстилалась гладь Черной Воды.

Не было ни ветерка, и под палящим полуденным солнцем темная поверхность без единой светлой крапины казалась теневой мантией, что скрывает разверстую пропасть. Все остолбенели, поскольку то, что открылось взору, было невозможно воспринять как воду, у которой всегда есть какие-то очерченные берегами границы, придающие ей форму. Здесь же было нечто, подобное ночному небу, которое держало на себе судно, точно планету или звезду. Когда Дити вернулась на свою циновку, рука ее сама повторила рисунок, давно-давно сделанный для Кабутри: крылатый корабль летит по воде. Вот так «Ибис» стал вторым образом, возникшим в морском святилище Дити.

18

На закате «Ибис» бросил якорь там, откуда переселенцы могли в последний раз увидеть родные берега, — на обжитой стоянке Саугор, что возле острова Ганга-Сагар, расположившегося в устье святой реки. С палубы можно было увидеть лишь заиленные берега и вымпелы немногочисленных церквей, а из трюма так совсем ничего, однако само имя острова, соединявшего реку и море, светлое и темное, известное и скрытое, напоминало переселенцам о разверзшейся впереди бездне; казалось, они балансируют на краю пропасти, и остров являет собой протянутую длань святого Джам-будвипы, пытающегося уберечь их от падения в пустоту.

Близость последнего пятачка суши нервировала охранников, и они зорче обычного следили за переселенцами, выпущенными на кормежку. Вооруженный палками конвой выстроился вдоль борта, и стоило кому-нибудь из гирмитов задержать взгляд на береговых огнях, как его гнали обратно в трюм:

— Чего уставился? Пшел на место!

Но даже незримый, остров не покидал мыслей переселенцев; прежде никто из них его не видел, однако место, куда ступила нога Ганга, было хорошо всем знакомо, ибо, как и другие части Джамбудвипы, воспевалось в поэмах и преданиях, мифах и легендах. Разлука с родиной и неопределенность будущего создавали обстановку, в которой мгновенно вспыхивали злобные стычки. Побоища, разгоравшиеся точно пожар, изумляли даже самих драчунов, ибо в деревне всегда найдутся родичи, друзья и соседи, чтобы разнять забияк, но здесь не было никого, кто не дал бы одному человеку вцепиться в горло другого. Зато имелись такие, как Джагру, кто науськивал товарища на товарища и касту на касту.

Женщины вспоминали прошлое и говорили о мелочах, которых больше никогда не будет: разноцветья маков, усыпавших поля, точно абир[66] в умытый дождями Холи, неотвязных запахов стряпни, плывущих над рекой, известия о свадьбе в соседней деревне, закатного перезвона колоколов и призыва к вечернему азану, посиделок во дворе и сказок стариков. Пусть прежняя жизнь была тяжела, но в пепле прошлого тлели угольки, вновь занимавшиеся пламенем воспоминаний, в отсветах которого нынешнее пребывание в чреве корабля, готового унести в бездну, казалось безумием.

Дити отмалчивалась, ибо эти разговоры разбередили в ней мысли о Кабутри: дочь вырастет без нее, не поделится секретами, не покажет жениха. Разве такое возможно, чтобы свадьба ее ребенка прошла без нее, чтобы она не запела плач, каким матери сопровождают паланкин, уносящий дочерей из родного дома?

Талва джхарайлеКавал кумхлайлеХансе ройеБираха бийог

Пруд пересох,Лотос увял,Плачет лебедьОб ушедшей любви.

В гуле голосов песня Дити была почти не слышна, но потом одна за другой ее подхватили все женщины, кроме смущенно молчавшей Полетт.

— Даже если не знаешь слов, пой, — шепнула Дити. — Иначе совсем невмоготу.

Набирая уверенность, женские голоса крепли, и постепенно стычки прекратились, мужчины смолкли; на деревенских свадьбах матери всегда заводили плач, когда невесту забирали из родительских объятий, и молчание мужчин было знаком, что они понимают невыразимую боль разлуки с кровиночкой.

Кайсе кате абБираха ки ратия?Как пережитьНочь разлуки?

Нил тоже слушал песню и сам не понимал, отчего вдруг язык, в гуще которого он пребывал два последних дня, затопил его, словно поток, водопадом хлынувший сквозь прорванную плотину. То ли голос Дити, то ли слова песни напомнили о детстве, в котором Паримал обращался к нему на бходжпури, пока отец не запретил разговоры на этом наречии. Благополучие Халдеров, сказал старый раджа, зиждется на умении общаться с теми, у кого бразды власти в руках, но не ярмо на шее, а потому грубый язык следует немедля забыть, дабы не испортить свою речь наследного землевладельца, которому надлежит изъясняться на хиндустани и фарси.

Послушный сын, Нил забросил бходжпури, но теперь понял, что именно песни — дадра, чайти, барахмас, хори, каджри,[67] которые он всегда очень любил, а сейчас слышал в исполнении Дити, — были тайным источником этого языка, не давшим ему увянуть в памяти. Еще стало ясно, почему они звучали на бходжпури — никакой другой язык, существующий между Гангом и Индом, не сумеет так передать все оттенки любви и печали, так рассказать об одних, кто покидал родные края, и других, кто оставался дома.

Но почему же рука судьбы, сорвавшая людей с покоренной равнины, протянулась так далеко от моря и выбрала тех, кто накрепко прирос к земле, удобренной страданиями ради урожая сказок и песен? Похоже, длань рока пробила живую плоть земли, дабы вырвать кусок ее раненого сердца.

Желание поговорить на всплывшем в памяти языке было настолько сильным, что Нил не мог уснуть. Когда охрипшие от пения женщины смолкли и в трюме воцарилась беспокойная тишина, он услышал, как кто-то из переселенцев пытается вспомнить легенду об острове Ганга-Сагар. И тогда, не стерпев, Нил приник к отдушине и поведал невидимым слушателям о том, что если б не остров, не было бы ни Ганга, ни моря. Легенда гласила, что бог Вишну в облике мудреца Капилы пребывал в глубоком размышлении, когда его потревожили шестьдесят тысяч сыновей царя Сагара, которые вступили на остров и заявили, что сия земля принадлежит династии Икшваку. Именно здесь шестьдесят тысяч царевичей были наказаны за свою дерзость — мудрец испепелил их взглядом, и прах нечестивцев лежал неприбранным до тех пор, пока наследник Солнечной династии добрый царь Бхагирата не уговорил Гангу пролиться с небес, дабы наполнить моря; лишь тогда преисподняя отдала пепел цесаревичей.