Ким - Редьярд Киплинг

— Я получил ответ. Могу я предложить вопрос?

Лама наклонил свою величественную голову.

— Я ел твой хлеб в течение трех лет, как тебе известно. Служитель Божий, откуда получались…

— Много богатств, по мнению людей, в Бод-Юле, — спокойно ответил лама. — Когда я сижу на месте, у меня появляется иллюзия почестей. Я прошу то, что мне нужно. Я не забочусь о прибыли. Это остается для моего монастыря. Ах! Высокие черные сиденья в монастыре и стройные ряды послушников…

И он рассказывал историю, рисуя пальцем по пыльной земле громадный, пышный ритуал кафедральных соборов, защищенных от обвалов, говорил о процессиях и танцах дьяволов, о превращениях монахов и монахинь в свиней; о святых городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов; об интригах между монастырями; о голосах среди гор и о таинственном мираже, танцующем на сухом снегу. Он говорил даже о Лхассе и о Далай-Ламе, которого видел и обожал.

Каждый долгий день воздвигал новую преграду, отделявшую Кима от его расы и материнского языка. Он вернулся к мыслям и сновидениям на местном языке и машинально следовал церемониалу ламы при еде, питье и то есть Ум старика все более и более возвращался к своему монастырю, как и глаза его постоянно оборачивались к прочным снегам. Река мало беспокоила его. Правда, временами он долго смотрел на какую-нибудь рощицу или ветку, ожидая, по его словам, что земля разверзнется и явит свое благословение. Но, в общем, он довольствовался тем, что идет со своим учеником, не спеша, при умеренном ветре, дующем с Доона. Это был ни Цейлон, ни Будд-Гайя, ни Бомбей, ни какие-то поросшие травой развалины, на которые он наткнулся два года тому назад. Он говорил об этих местах, как ученый, лишенный тщеславия, как Ищущий, идущий со смирением, как старый человек, умный и сдержанный, охватывающий познания блестящим, глубоким взглядом. Мало-помалу, бессвязно при виде какого-нибудь предмета на пути он рассказал все свои странствования по Индостану. И Ким, любивший его бессознательно, полюбил его за эти рассказы. Итак, они шли, наслаждаясь полным блаженством, воздерживаясь, как требуют Правила, от дурных слов, алчных желаний, не объедаясь, не ложась спать на высокие постели, не надевая дорогих одежд. Желудок говорил им о времени, а люди приносили еду, по пословице. Они были владыками поселений Аминабады, Сахайгунге, Акролы на Форде и маленькой Фулесы, где Ким благословил проходившую мимо женщину.

Но новости быстро распространяются в Индии, и вскоре по полям пробрался к ним, нес с собой корзину фруктов, ящик кабульского винограда и золотистых апельсинов, седобородый слуга — худощавый Урия и попросил их оказать честь его хозяйке своим присутствием. Она в отчаянии, что лама так долго не был у нее.

— Теперь припоминаю, — сказал лама, как будто это была совершенная новость. — Она добродетельна, но чрезмерно болтлива.

Ким сидел на краю коровьих яслей и рассказывал сказки детям сельского кузнеца.

— Она будет только просить о другом сыне для ее дочери. Я не забыл ее, — сказал он. — Пусть это вменится ей в заслугу. Пошли сказать, что мы придем.

Они прошли полями одиннадцать миль за два дня и были окружены вниманием, когда достигли цели путешествия. Старая госпожа сохраняла все традиции гостеприимства и принуждала к тому же и своего зятя, который находился вполне под башмаком у своего дамского окружения и покупал покой ценою займов у ростовщика. Годы не ослабили ни ее языка, ни памяти, и из скромно закрытого решеткой верхнего окна, в присутствии не менее полудюжины слуг, она осыпала Кима комплиментами, которые привели бы в полное смущение европейских слушателей.

— А, это ты, бесстыдный мальчишка из «парао»! — пронзительно кричала она. — Я не забыла тебя. Умойся и ешь. Отец сына моей дочери недавно уехал. Итак, мы, бедные женщины, обречены на молчание и бесполезны.

В доказательство своих слов она неутомимо взывала к своим слугам, пока те не принесли еды и питья, а вечером — когда окутанный медно-коричневым и бирюзовым туманом вечер спустился на поля — она велела вынести свой паланкин на грязный передний двор, освещенный дымящимися факелами, и из-за не слишком закрытых занавесей принялась болтать.

— Если бы Служитель Божий пришел один, я приняла бы его иначе, но с этим плутом нельзя быть достаточно осторожною.

— Магарани, — сказал Ким, выбирая, как всегда, самый важный титул, — разве моя вина, что не кто иной, как сахиб — полицейский сахиб — назвал магарани, лицо которой он увидел…

— Тс! Это было во время паломничества. Когда мы путешествуем… ты знаешь пословицу.

— Назвал магарани «сокрушительницей сердец» и «расточительницей наслаждений».

— Запомнил! Это верно. Он сказал. То было во время расцвета моей красоты. — Она засмеялась отрывистым смехом, словно попугай над куском сахара. — Ну, расскажи мне про твое житье-бытье — насколько это можно слушать без стыда. Сколько девушек и чьи жены висят на твоих ресницах? Вы пришли из Бенареса? Я отправилась бы туда и в нынешнем году, но моя дочь… у нас только два сына. Фай! Вот оно, влияние равнин. В Кулу мужчины — настоящие слоны. Но я хотела бы попросить у твоего Служителя Божия — отойди в сторону, плут — какого-нибудь зелья против страшных колик в желудке, которые бывают у старшего сына моей дочери в то время, как поспевают плоды мангового дерева. Два года тому назад он дал мне хороший заговор.

— О, Служитель Божий! — сказал Ким, вне себя от внутреннего смеха при взгляде на печальное лицо ламы.

— Это правда. Я дал ей средство против ветров.

— Зубов, зубов, зубов! — резко проговорила старуха.

— Исцеляй их, когда они больны, — с наслаждением проговорил Ким, — но ни в каком случае не прибегай к колдовству. Вспомни, что случилось с Маратом.

— Это было два дождя тому назад. Она утомила меня своей надоедливостью. — Лама простонал, как, вероятно, стонал раньше его Неправедный Судья. — Случается, — заметь, мой чела, — что даже те, кто хочет следовать по Пути, сбиваются с него пустыми женщинами. Три дня подряд, когда ребенок был болен, она разговаривала со мной.

— А с кем же я должна была говорить? Мать мальчика ничего не знала, а отец — это бывало по ночам, во время холодной погоды — говорил только: «Молитесь богам», — и снова принимался храпеть.

— Я дал ей заговор. Что мог тут поделать старый человек?

— Хорошо удерживаться от действий, хорошо — кроме тех, которые вменяются в заслугу.

— Ах, чела, если ты покинешь меня, я останусь совершенно одиноким.

— Во всяком случае, молочные зубы у него легко прорезались, — сказала старуха. — А все жрецы одинаковы.