Дети - Наоми Френкель

– Именно, так, доктор. Мне это было не особенно интересно. Но Эрвин прямо таки воспламенился. Доктор Геринг не собирался облегчать нам задачу. Требовал не только описать историю долины, но и все сложные работы по ее осушению. Эрвин это захватило до того, что однажды мы набили книгами наши ранцы и приехали сюда – изучить долину. Шла война. В селах остались одни старики и подростки допризывного возраста, и женщины, естественно. Мы приехали в субботу после полудня, предполагая обойти села за воскресенье. Но наш план провалился. Из-за ужасного переживания.

– Ужасного переживания?

– Из-за Альберта фон-Барнима, отпрыска древней аристократической династии, – смеется Гейнц и включает зажигание, но едет медленно по шоссе, поднимающемуся на возвышенность.

– Альберт фон-Барним? – спрашивает доктор Гейзе.

– Да, – смеется Гейнц, – он втянул нас в плохую историю. Это ведь юнкер, который был убит здесь в 982 году и провозглашен святым. В народе ему дали имя – Мессия Пруссии. Он принес христианство славянам-язычникам, проживавшим здесь, и привел к большой беде. Это было в 982 году, а мы из-за него попали в большую беду в 1916.

– Гейнц, вы с Эрвином не представляетесь мне парнями, на которых дух мертвого может навести беду, даже дух Мессии Пруссии.

– Конечно же, нет, доктор, – и вдруг резкое торможение, словно Гейнц вновь собирается гнать машину. Зайчиха внезапно выскочила перед ними на дорогу. Гейнц притормозил машину и не ускорил движение даже после того, как зайчиха нашла укрытие в лесу.

– Оставим в раю Мессию Пруссии, но дух его вселился в Эрвина. У него всегда была склонность солидаризироваться с разными несчастными мессиями, с каждым преобразователем мира и провозвестником освобождения. Мы приехали в эту долину, чтобы написать сочинение для доктора Геринга. И в ранцах у нас нет ничего, кроме книг, тетрадей и карт. Но Эрвин пустился бродить по тропам. Полный вдохновения, словно он и есть святой Альберт фон-Барним, ораторствуя перед каждым пнем и становясь на колени перед каждым каналом, как будто вошел в него дух несущего христианство язычникам, и дух Фридриха Великого, осушителя болот. День уже клонился к вечеру, когда, голодные и усталые, мы вошли в село, чтобы найти себе место для ночлега. К удивлению нас очень гостеприимно встретили. Люди окружили нас и наперебой стали приглашать в их дома, словно мы действительно небесные апостолы. Мы идем и не обращаем внимания, что все косятся на наши набухшие ранцы. Крестьяне, проявлявшие такое гостеприимство, были уверены, что мы приехали в долину в целях обмена. Это ведь были дни войны и дела у крестьян процветали. Та сельчанка, которая предложила нам ночлег, нарядилась в дорогую шелковую кофту, которую выменяла на курицу. Но тогда мы не обратили на это внимание. Лицо Эрвина все еще выглядело, как лик святого. Когда мы пришли в дом той сельчанки, она, без всякого вступления, прямо перешла к делу. У них было что предложить – яйца и даже откормленного поросенка в обмен на содержимое наших ранцев. Надо было видеть Эрвина, доктор. Ах, Эрвин! Даже бывая в нашем доме, он не прикасался ко всему вкусному, что дед присылал нам со своей усадьбы, из за верности принципу равного распределения пищи между всеми гражданами. И когда та толстая сельчанка в шелковой кофте обратилась к нам с деловым предложением, тут Эрвин произнес речь, как святой фон-Барним. В результате... нас с позором выгнали, вероятно, подозревая в нас полицейских шпионов. В любом случае, речь Эрвина вмиг разнеслась по селу. Нас гнали оттуда, напустили на нас псов, посылали вдогонку потоки ругательств. Подростки и собаки преследовали нас до тех пор, пока мы не опустились на берегу канала, за пределами села. Комары черными столбами вились в воздухе. Штаны Эрвина были разорваны зубами собак. Лица наши были потными и грязными, ведь мы бежали от погони. Так мы и пролежали всю ночь на берегу канала, голодные, дрожащие от холода, и почти не перекинувшиеся ни одним слова от стыда. На следующее утро мы сели на поезд и сбежали из этой долины. Эрвин несколько изменил версию сочинения, назвав его – «Не всякий захват несет прогресс». Хотя, написал Эрвин, Фридрих Великий захватил землю, но жителей ее не захватил и не просветил. Дикими и буйными остались они, как и их праотцы, которые убили Альбрехта фон-Барнима. Эрвин тогда получил от старика Геринга отличную оценку за свое сочинение.

Только сейчас Гейнц обратился к Александру:

– Действительно здесь ничего не изменилось. – машина издает резкий гудок и разгоняется, уносясь вдаль, от долины, – я голоден, – цедит он сквозь зубы.

– Еще немного, приедем в городок и там уже поедим.

– Нет, недалеко отсюда есть дорожная забегаловка. Хозяин ее – друг деда. Много лет дед любил посещать его. Хозяин обслужит нас в лучшем виде.

Шоссе ползет вверх, на возвышенность, уклоняется влево, в глубину леса, хлопья снега с деревьев падают на машину. Шоссе в лесу сужается. Машина въезжает на боковую дорогу, и шум голосов долетает из-за деревьев.

– Видно, у него сегодня много гостей.

Дорога расширяется, и деревья образуют большой шатер, наклоненный над красивым деревянным домом, у которого стоит грузовик и двое мужчин в коричневой форме. Гейнц не успел припарковать машину, а мужчины рядом вытягиваются по стойке смирно и прикладывают ладони к головным уборам. Увидев людей в штатском, они тут же расслабляются и глядят с полным равнодушием. В окнах трактира видны коричневые шапки. От шума закладывает в ушах.

– Продолжим путь, Гейнц, – говорит священник, – трактир сегодня забит до отказа.

– Нет, – отвечает Гейнц, – почему бы нам не войти и что-то выпить? Мне просто необходима сейчас рюмочка бренди. Дед всегда рассказывает, что здесь хранят высококачественные напитки для почтенных охотников, – и выходит из автомобиля.

– Я остаюсь, – говорит Александр – мне не нужен никакой напиток.

– Я тоже, – говорит доктор Гейзе и опускает глаза.

– Я пойду с тобой, Гейнц, – священник выходит из машины.

– Фридрих, – Гейнц останавливается у дверцы, – ты не захочешь быть здесь. Как Эрвин в роли мессии Пруссии. Ведь результат тебе ясен.

– Войдем, – говорит священник и первым открывает дверь в трактир.

Приятная теплота и множество голосов. Все столы заняты, все стены увешаны охотничьими доспехами, чучелами голов оленей и лисиц. Между отсеченными звериными головами висит огромный портрет фельдмаршала фон-Гинденбурга. Усы хозяина трактира, друга деда Гейнца, весьма походят на огромные усы президента государства, только лицо не столь хмуро и сурово.

– Все столы у вас заняты сегодня? – спрашивает Гейнц.

– Штурмовики собираются у меня каждое воскресенье, – с гордостью отвечает хозяин трактира.

– Они сюда приезжают издалека? – спрашивает священник.

– Что вы, сударь, они из деревень в долине, сыновья крестьян, приходят в лес, чтобы упражняться. Желаете сесть, господа?

– Спасибо, нет нужды. Две рюмки бренди, пожалуйста. Мы очень торопимся.

– Тотчас же! – и непонятно, кому отвечает друг деда, им другим голосам, окликающим его со всех углов трактира. Голоса сопровождаются ударами кулаков по столу, топотом сапог под столом, поднятием опустошенных пивных бокалов. К кому прислушаться? Но еврейское лицо Гейнца производит решающее воздействие, и трактирщик торопится принести бутылку бренди и две рюмки. В мгновение ока, как только он наполняет рюмку Гейнца, атмосфера в трактире меняется до такой степени, что Гейнц и священник резко поворачиваются к смолкшему сборищу. Некто поднимается во весь рост из-за стола посреди зала, в одном глазу его – монокль. Несмотря на тесноту, этот человек один сидит за пустым столом, у ног его расположился большой охотничий пес, не спускающий глаз со своего хозяина. Нашивки на мундире человека указывают на то, что он командир высокого ранга. Человек в монокле не издает ни звука. На Гейнца и священника он смотрит, как будто они просто воздух, и тишина в трактире такая, словно сам воздух встал по стойке смирно. Зажатой в руке плеткой он легко поводит в сторону трактирщика. Впопыхах тот ставит рюмку, предназначенную Гейнцу, на поднос. Лицо Гейнца наливается кровью.

– Извиняюсь, рюмка предназначена мне, – быстрым движением Гейнц берет ее.

На лице молчащего трактирщика смятение. Наливает бренди во вторую пустую рюмку, стоящую около священника, и ставит ее на свой поднос.

– Прошу прощения, – говорит Гейнц, – эта рюмка предназначена священнику!

За их спиной раздается хриплый голос, пес издает короткое сердитое ворчание. Плеть с грохотом опускается на стол. Снова угрожающее молчание. Напряжение не слабеет даже после того, как друг деда приносит командиру бренди, и возвращается за стойку. Два штурмовика подошли к стойке с полными бокалами в руках. Со стуком ставят бокалы на стойку, и встают по обе стороны Гейнца и священника, и глаза их время от времени косятся на незваных гостей.