Песнь моряка - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так они плыли, играли в покер, травили байки, а Кармоди пел. По вечерам среди грязной посуды на камбузе он напевал старые любовные песни, словно юный пастушок, ублажающий серенадами слух своей дамы. Мелодии Жестяного переулка[53], музыку шестидесятых, даже нью-эйджевые баллады. Но сгущалась ночь, пустели бутылки, и он всякий раз возвращался к традициям Старого Света и, наконец, к своей теме: «О, злой колючий куст…» Мелодия была вездесущей настолько, что Айку уже казалось, будто она сидит у него в голове с того самого мига, когда он был разбужен от мирного сна куинакской кошкой.
Поначалу, естественно, Айк пытался вернуться в это мирно-сонное состояние. Казалось бы, чего проще – в сонном режиме пребывала вся команда. Особенно Грир. Химический возбудитель, который он надеялся добыть из чемоданчика Кальмара Билли, работал лишь после стыковки со второй половиной стимулятора, имевшегося только в Куинаке. Таким образом вечно изнуренный партнер Айзека проводил большую часть времени на узкой койке под палубой, в полуотрубе. Арчи Каллиган был равнодушен к скуту, но пребывание в «Бьюлаленде» так его умотало, что чаще всего его можно было найти на камбузе, где он храпел, прислонясь к водогрею. Юный трудолюбивый Нельс Каллиган хотя бы старался держаться вертикально, опираясь на поручни верхнего мостика и подавляя зевоту в ожидании приказов капитана. Но капитан и сам был не так чтобы живчиком. Никогда еще за все десять лет, что они работали вместе, Айк не видел старого рыбака таким расслабленным и вялым.
Отчасти виновата была новая лодка: автопилот «Лоранав» был специально запрограммирован для этих берегов, прост в обращении, слушался голоса и находился в постоянном контакте с морскими и небесными спутниками. Любой десятилетка, имея при себе мышку и карту береговой полосы, мог скомандовать: «Из Джуно в Куинак на пятнадцати узлах» – и смотреть себе дальше в очки «Слитман». Это было превосходное судно, построенное во времена, когда еще строились корабли для высокотехничной рыбной ловли. Когда-то оно, должно быть, стоило полтора миллиона, а то и больше, только это было до протечки на «Трезубце». Кармоди оно досталось за малую часть этой суммы.
Но дело было не только в круизном корабле. Старый корнуоллец подобрал себе отличную круизную компаньонку. Вольная Вилли из Вако, может, и не столь современная и шикарная, как новая лодка, была столь же проста в обращении. Нетрудно понять, почему Кармоди торопился так медленно. Для старого моремана наступил давно заслуженный отпуск с новой подружкой. Все на борту радовались ее обществу, кроме Билли Беллизариуса, который так глубоко погрузился в мысли о недавней стычке с Гринером, что не мог радоваться ничему вообще. За эти несколько дней плавания все узнали, что Вилли хороший работник и способный матрос, а вдобавок она вываливала перед ними целый библиотечный филиал неприличных историй и скабрезных словечек – южный филиал. В путешествии умещалось много приятных минут, много выпивки и смеха, игр и еды.
Особенно еды. Айк иногда думал, что Кармоди выбрал себе эту шикарную лодку не столько из-за компьютерно-сенсорных, навигационных и рыболовных прибамбасов, сколько из-за прибамбасов камбузных. Или только из-за них. Старый рыбак куда больше времени проводил у кухонных панелей, чем у компьютерных.
– Рыбу надо есть абсолютно свежей, – постановил Кармоди. – Я обожаю свежую рыбу, господи, в камбуз прямо из воды. Сколько лет я отбивал себе задницу, вытаскивая этих ублюдков? И ей-богу, я не помню, чтобы хоть раз съел на ужин настоящую правильную свежую рыбу. Воистину я чувствую, что Бог лишил меня самого важного!
Размер живота этого человека говорил об обратном: средняя часть его была воистину огромной, круглой, розовой и гладкой, как бритый шар его же головы, и такой же твердой. Обхват талии стал для Кармоди достижением целой жизни, наполненной тяжелым трудом и хорошим аппетитом, щедро сдобренными выпивкой и танцами при первой же возможности. Полученным таким образом пузом – плодом почти семидесяти лет усилий – он был знаменит, им он гордился. Оно служило ему тем, чем борцу сумо служит его ки, то есть центр. Это был его верстак, опора для ростров, таль. И вот теперь, пока они ползли по морю, он стоял посреди камбуза, опершись этим самым пузом о круглый кедровый стол, и рубил на куски десятифунтового палтуса.
– Рыба вообще не возражает, чтобы ее ловили и ели, – объяснял Кармоди, – но только пока она свежая.
Эта рыба была свежее некуда: остатки жизни еще мерцали в ее странных глазах, а тело дергалось на столе, хотя большие его куски уже шипели на сковородке в сливочном масле и рубленой петрушке.
– Рыба знает свою рыбью правду жизни. Ее съедят. Такова их судьба с самого начала, от мала до велика, чтобы их съели. Но рыба возражает против того, чтобы ее портили. Если я тебе нужна, поймай меня; если не нужна – оставь меня в покое. Когда-то всем был очень нужен китовый жир – вы слышали, чтобы киты жаловались? Они понимали, что смазывают колеса прогресса. Они и не думали жаловаться до тех пор, пока не выяснилось, что их жир больше никому не нужен, никакому прогрессу, и теперь мы скармливаем его котам. И тогда они организовали «Гринпис». Потому что у рыб своя гордость. Одно дело – смазывать гироскоп боевого корабля, и совсем другое – кормить домашнюю кошечку.
– Киты, вообще-то, не рыбы, мистер Кармоди.
Арчи Каллиган сидел сгорбившись в камбузном люке. Он слушал лекцию Кармоди о морепродуктах с бутылкой японского пива в руке и дерзостью на лице. После истории с Гринером Арчи решил набраться уверенности и посвободнее перечить авторитетам. Айк не удержался от улыбки при взгляде на этого мальчика: если понадобилось перечить авторитетам, лучшей кандидатуры, чем Майкл Кармоди, для этого не найти.
– Арчи, мы говорим о рыбе в философском смысле, – отвечал Кармоди, постукивая по столу ножом, как профессор указкой, – а не в биологическом. Даже принимая во внимание, что у кита, как у всякого млекопитающего, имеется теплокровный хрен, в философском смысле он все равно рыба.
– В таком смысле я могу назвать и других млекопитающих, – сказала блондинка.
Кармоди не обиделся. Склонившись над сковородкой, он разразился своим мелким дурковатым смехом:
– Гнхе-хе-хе.
Не
