Мужская школа - Альберт Лиханов

Мы учились жалеть, мы умели страдать, но нам хотелось любви и смеха — разве это не естественное желание? Любовь рождается и за колючей проволокой, не принимая к сведению даже шанса быть уничтоженной. Так чего же бояться нам — не всё понимающим, не умеющим объяснить или даже понять. Но желающим — бессмертно желающим чувствовать пьянящий запах тополиных почек, свежие, тугие волны южного ветра, летящего из-за реки, ток своей собственной крови в каком-то неузнаваемо сильном теле, гулко слышимые голоса и звуки, и смех, непонятно волнующий женский смех.

Ты не видишь её в загустевших сумерках, ты готов даже согласиться, чтобы она не была красавицей, которых показывают в кино. Бог с ней, пусть будет проста и пусть даже окажется не очень умной.

Пусть только будет. Пусть выйдет из полумрака и полушороха городской улицы и приблизится к тебе. Лично к тебе.

I

22

Всему этому гулянью кто-то приклеил название «ледоход», и оно оказалось до того удачным, что даже и знойным летом, и в следующую зиму, на редкость суровую, ледоход не останавливал своего вечного движения, как бы селекционируя прохожих. Любопытно, что среди звёзд «ледохода» оказалась Кимкина пассия Валентина, достигшая, как было уже отмечено, спелых форм несколько ранее, чем полагалось по какому-то такому общепризнанному мнению, которое не раз ворчливо, исподтишка поглядывая на нас, формулировала Кимкина мать Софья Васильевна. Может, заметила увлечение сына и таким странным образом, подчеркиванием достоинства предмета его наблюдения, что: разъясняла, останавливала, напоминала? Неужто Кимка хуже от того, что Валька, видите ли, переспела, как малина на кусту, того и гляди свалится?

Так оно и вышло, только Кимка остался с носом, да и слава, как оказалось, богу.

В общем, Валентина вечерами стала расхаживать по Коммуне, как, впрочем, и все, но публика тут же заметила она как-то вызывающе одевается. Время, напомню, было небогатое, народ ходил во всём чёрном, сером, от силы тёмно-синем, так что стоило Валентине надеть на себя белый плащ, а на ноги ботики с какими-то высоченными каблуками, как не только все мужские, но и женские школы впрочем, они-то скорее нас принялись таращиться во все глаза, обращать на неё внимание, осуждать и обсуждать. Как только стало теплее, Валентина где-то раздобыла абсолютно красное да ещё и облегающее платье и белые туфли-лодочки, которые и взрослым-то, вполне самостоятельным женщинам только во снах снились. Ну и наконец, Валентина подстриглась. Для спортсменки так было, наверное, удобнее, но эта личность подразумевала ещё что-то дополнительное, потому что женская публика по тем временам носила почти исключительно косы, во всяком случае, длинные волосы, это был знак девичьей чистоты, и стрижка, на которую решилась Валентина, была явным вызовом обществу.

Старалась она, как очень быстро я понял, не зря. Женюра Щепкин, так и не ставший пока мастером по русскому хоккею, стал приставать ко мне с расспросами: что, мол, это за красотка такая занимается в нашей секции. Настало межсезонье, Женюра перестал кататься на матчи, коньки снял и, хотя продолжал питаться в столовке за казенный счёт, переменил на время образ жизни, стал ходить на ледоход.

И вообще многие про Вальку меня спрашивали, хотя всё моё отношение к ней в одной секции тренируемся. И вообще! Мне эта Валька была как-то неприятна. В конце-то концов, подтверждались мои мысли, что у людей, в отличие от природы, всё сикось-накось. Там селезень сияет сине-зелёными перьями, а уточка скромна и сера, никуда не лезет, и яркий драгоценный хвост распускает павлин, вовсе не павлиниха, это каждый знает, кто хоть раз в зверинце был. У Вальки же всё наоборот: ну куда она лезет, чего добивается? Молвы? Так она себя ждать не заставит.

Кимка как-то стал дёргаться. Всякий раз, как Софья Васильевна заговаривала про Валентинины фор мы, он сперва мягко, как бы отмахиваясь, а потом всё жёстче повторял одно и то же:

— Ну перестань!

Злился на мать, смущался, наверное, чуточку меня, это всегда при мне происходило, почему-то Софья Васильевна любила сына подразнить при по-

Е сторонних. Он быстро вспоминал, что забыл обменять книги в библиотеке или списать задание на завтра, или ещё какую-нибудь ерунду, и мы выходили на улицу, шагали поначалу молча, и я исполнял свою партию.

— Да на фига она тебе нужна, подумаешь!

— С чего ты взял, что она мне нужна?

— Ведёт себя слишком вульгарно.

Ну почему? Это просто все вокруг серые, вот и бросается в глаза.

— Поверь, это добром не кончится. Кимка молчал, потом спрашивал:

— А ты ей сможешь это сказать?

— Зачем? — спрашивал я. — Какое я к ней имею отношение?

Мы вписывались в ледоход, к нам присоединялись ребята из нашей секции, иногда мы сливались с девчонками, среди которых, оглядываясь на Кимку, шла и Валентина, мы обменивались какими-то пустыми фразочками про тренировки, про всякую чепуху, а я чувствовал, как напряжен Кимка, как сосредоточен он на этом пустом разговоре.

Однажды нас с Кимкой окликнул Рыжий Пёс. Я махнул ему рукой в знак приветствия, но мы не остановились, тогда Женюра догнал нас и встал, задав какой-то малозначащий вопрос. Пришлось остановиться, и пара шеренг, объединявших нашу секцию, вместе с Валентиной удалилась.

— Кадришь? — спросил Щепкин Кимку, явно задираясь. И кивнул на удаляющуюся компанию.

— Кадрю? — удивился Кимка. Кого? Вальку, что ли? Да мы из одной секции.

— Ладно, не темни, проговорил Рыжий Пёс с какой-то угрозой.

Я решил всё-таки помочь старому другу, и так его мать донимает.

А ты чего, спросил я своего древнего недруга, интересуешься? Будто не зная, что интересуется. — Можем познакомить! И крикнул довольно громко: — Валентина!

Шеренги с учениками Кимкиного отца продвинулись уже далеко, но чуткое Валькино ухо расслышало моё восклицание, она повернула к нам свою стриженую голову и помахала рукой.

Ну, гад! — прошипел Рыжий Пёс, и под носом у него опять проступили бусинки пота. Но сейчас были совсем другие времена. В следующий же миг он жал нам руки своими потными ладошками, приговаривая миролюбиво: Ну чё вы, ребята, и спросить нельзя?

Он покладисто ретировался, а через неделю-другую, когда зацвела сирень, Валентина пригласила Кимку и меня к себе домой. На день рождения. Ясное дело, меня приглашали за компанию, как ближайшего Кимкиного сподвижника, но я перестал что-нибудь вообще понимать, когда мы, явившись в гости, обнаружили там Щепкина.

Он был взволнован, доволен положением дел, его, похоже, вовсе не смущало наше с Кимкой присутствие, о котором он, видимо, знал, в то время как мы о приглашении его персоны не знали ничего. Было как-то унизительно.

Но ведь не выразишь неудовольствия. Пригласили, делай вид, что доволен, вот если бы заранее знать…

Взрослых не было, на столе стояла огромная миска с винегретом, колбаса и бутылочное «Жигулёвское», целая батарея. Кимка налил себе стакан, пригубил его и, видно, решив поиграть, пригласил Валентину.

Какая она всё-таки была, эта несчастная Валька?

Ну, во-первых, в доме на стене висел ковёр, что означало определённый семейный достаток. Рядом со стаканами для пива были выставлены ещё и четыре фужера, но стеклянных, не хрустальных для дам. Впрочем, мода на хрусталь придёт позже, уже в нашем, повзрослевшем поколении, в богатой же семье тех времен хрусталь под пиво никто бы, может, не выставил вообще — другое дело вино, коньяк или водка.

Дом, где жила Валентина, стоял, утопая в сирени, и был неподалеку от железнодорожной станции, впрочем, не главной станции нашего города, а стоящей у северного ответвления железной дороги, к лагерям, как мы узнали вскоре, и поезда туда ходили редко, чаще всего по ночам, дневной же — всего один за целые сутки.

Так что это был заглохший, очень тихий, хотя и прижелезнодорожный район, и у Валентины кто-то в семье работал на станции не то отец, не то мать.

Сама она об этом не говорила, хотя вроде и не скрывала. Есть такой способ умолчания: и не говорят и не отрицают. Но чтобы отрицать или соглашаться, надо, как минимум, спрашивать, а мы не спрашивали. Ни Кимка, ни тем более я.

На столе в углу лежали целые кипы книг, но это были все учебники, и я, привыкший теперь обращать внимание на книжные шкафы, этажерки и полки, презрительно, хотя и про себя, хмыкнул.

Вообще Валька состояла как бы из двух противоположностей. Чего-то ей не хватало, а чего-то было чересчур. Чересчур женщина, чересчур громко говорит и смеётся, будто привлекает внимание, чересчур по-взрослому одевается. А не хватало ей грамотной речи, очень часто она неправильно произносила вполне ясные слова и ставила неверные ударения. Меня эти неверные ударения до сих пор наповал убивают.

Но вернёмся на день рождения. Валентина танцевала то с Кимкой, то с Женюрой, реже со мной, для двоих — из которых один это точно я, а вот кто второй? — были приглашены ещё две девчонки, имён которых я припомнить не берусь, во всяком случае, это были Валькины местные подруги, а не девчонки из секции, чего можно было бы предполагать. Так вот, я танцевал с этими девчонками, без всякого, впрочем, интереса, потому что разговора ни с той, ни с другой не получалось они односложно отвечали на вопросы, и всё. Я такого не любил. Так что я, скучая, подпевал Вертинскому, пластинки которого ставила Валентина, выходил на улицу, дышал там сиренью и отпивал пиво, а два соперника — Щепкин и Мазин — тем временем невинно состязались в интересности и острословили, разговаривая и пошучивая громко, в подражание Валентине. Один, впрочем, делал это вполне всерьёз, и это был, разумеется, Щепкин, другой с долей иро нии, то ли над хозяйкой, то ли над самим собой, потому что в такие минуты мы мало походим на себя, признаться. Впрочем, смешной оказалась вся эта возня голенастых петушков.