Александр у края света - Том Холт

— Жди здесь, — сказал он.

Следующие десять минут или около того, когда Анабруза ушел прочь и оставил нас наедине с хмурыми старцами и совершенно бесстрастными стражниками, были весьма неудобными. У меня появилось отчетливое ощущение, что я дал лишку и поставил на угрозу войны больше, чем было разумно, и если Анабруза вернется с отрядом воинов, меня это ничуть не удивит. Однако он вернулся с маленькой мрачной женщиной примерно его лет и четырнадцатилетней хромой девушкой.

— Это они? — спросил я.

Тирсений кивнул.

Анабруза толкнул их обеих в нашу сторону, будто коз через ручей. Девочка, кажется, не возражала, но женщина принялась честить его во всю глотку и яростно размахивать руками.

— Девочка простушка, — прошептал Тирсений. — Хромает она после того, как свалилась с лошади и сломала ногу, кости срослись неправильно. А вот за его женой следует приглядывать. Она с тебя запросто шкуру спустит.

После этого мы отправились домой. Целая толпа собралась поглазеть на заложников, которые с комичным видом торчали в дверях отведенного им под жилье амбара — женщина ругалась и потрясала кулаками, а девочка торжественно махала и улыбалась. Их вид помог колонистам успокоиться и даже забыть, почему эта парочка здесь оказалась; они представляли собой представление театра уродов высочайшего класса, а ничто так не успокаивает народный гнев, как высококлассное развлечение.

Через день или около того я сидел дома, пытаясь починить сломанную рукоятку мотыги с помощью свежесваренной кожи и клея, когда прибежал посыльный и сообщил, что делегация скифов желает видеть меня. Я быстро смыл клей с рук и вышел посмотреть, кто явился.

Это был Анабруза. С ним были два молчаливых старика и парень. Я узнал его, несмотря на то, что сейчас он лежал пластом.

Рана от моей стрелы загноилась, и ему отрезали ногу на ладонь выше колена. Одним богам известно, почему он не умер от этого, если не от самой раны. Определенно скифы кое-что понимали в медицине. Выглядел он ужасно. Его принесли на носилках, он лежал и смотрел в небо.

— Ладно, — сказал я, пытаясь напустить на себя строгий и несговорчивый вид. — Это один из них. Где остальные?

Анабруза бросил на меня злобный взгляд.

— Больше ты никого не получишь, — сказал он. — Извини.

— Этого недостаточно.

— И все же, — он улыбнулся, и в улыбке его не было ни капли дружелюбия. — Я говорил тебе, что не могу приказывать своим людям. Я не царь, не магистрат и никто вроде этого. Приказывать могут только главы родов.

— Да ну, — сказал я. — Что же тогда он здесь делает?

Анабруза коротко взглянул на меня.

— Ему я могу приказать, — сказал он. — Это мой сын.

Последовало долгое, неловкое молчание, бессловесное изложение нашей с ним общей злосчастной истории.

— Понимаю, — сказал я.

— Ну?

— Что ну?

— Ну и могу ли я теперь забрать свою жену и дочь?

Я нахмурился.

— Так вот какова сделка, да? Ты меняешь сына на жену и дочь. Какой же очаровательный вы народ.

И снова я увидел, как он давит в себе ярость.

— Простой здравый смысл, — сказал он. — Его жизнь все равно кончена, а они довольно здоровы и могут работать. Ладно, девочка скорее обуза, но он способна прясть шерсть.

Я медленно кивнул.

— Так ты смотришь на людей, да? Строго прагматично.

— Извини, я не понимаю длинных слов, — сказал Анабруза. — Я пытаюсь предотвратить войну, и это лучшее, что я могу предложить. Не думаю, что у меня получиться сделать что-то еще. Если у тебя есть какие-то предложения, я слушаю.

Внезапно я почувствовал страшную усталость.

— Забирай своих женщин и проваливай в пекло, — сказал я. — Я сделаю все, что в моих силах. Никаких обещаний.

Он снова улыбнулся.

— Пойдет, — сказал он. — Я бы все равно не поверил.

Стоило слухам об этой беседе разойтись по колонии, чистейший мелодраматизм ситуации так впечатлил горожан, что люди практически полностью забыли о наших собственных мертвых. Это была трагедия, воплощенная в самой жизни, а Анабруза оказался чудесным трагическим героем. Вместе с театром уродов ему удалось создать у горожан ощущение, что скифы выплатили нам долг валютой чистейшего развлечения. Даже родственники убитых мужчин признали, что на большее они рассчитывать не могут, особенно после того, как мы наврали, что мальчишка, несчастный дуралей, якобы признался, что он был заводилой нападения, а остальные только следовали его приказам (мы превратили его в видную фигуру в вооруженных силах скифов — своего рода Александра при Филиппе-Анабрузе).

В день казни все население поднялось с первыми лучами солнца и задолго до начала церемонии собралось на рыночной площади, чтобы ничего не пропустить. Некоторые принесли гирлянды и жертвенные цветы, хлеб и фрукты. Довольно многие женщины плакали, что лишний раз показывает, что за мягкосердечный народ мы, греки. Перед самой процедурой казни случился момент совершенно фарсовый — люди Марсамлепта, поднимая приговоренного с носилок, чтобы отнести его на плаху, уронили несчастного парнишку, и ошеломление, отразившееся на его лице, было довольно комичным, в известном смысле.

Когда топор обрушился вниз, раздались приглушенные аплодисменты, однако никто не проявил особого ликования, когда голову торжественно отнесли вниз по ступеням торгового зала и подвесили к портику храма; все церемония выглядела совершенной бессмыслицей, и люди стали в молчании расходиться, к вящему разочарованию торговцев вином и колбасками.

Через три дня мы сняли голову и отправили ее вместе с телом назад в деревню. У скифов этот жест не вызвал особенного интереса — они вообще гораздо спокойнее нас относятся к похоронам — а возница сказал мне, что вид у них, когда они забирали останки, был такой, будто они делают нам одолжение.

О том, что случилось в Херонее, мы узнали примерно через десять дней после этого от капитана афинского зерновоза. Разумеется, он не рассказал мне о судьбе моих братьев; о них я узнал уже из письма, отправленного моему другу Тирсению одним из его афинских деловых партнеров. Он возник у нас в дверях как-то поздним вечером, сунул письмо мне в руки и удалился, не сказав ни слова.

После этого я пару дней пребывал в совершенно отрешенном состоянии и пропустил в результате дальнейшее развитие наших отношений со скифами. Из того, что я узнал позднее, можно составить следующую картину.

В скифской деревне жил один старик, владелец совершенно чудесного коня. Сын важного человека из соседней деревни, случайно увидев этого коня, счел его нынешнего хозяина слишком старым и больным, чтобы скакать верхом больше одного или двух раз в месяц, и попросил того продать лошадь. Старик отказался; конечно, ездить верхом он уже не мог, но сама мысль о том, что он владеет таким прекрасным животным, была ему отрадой. Ответ не устроил юношу, который решил, что лошадь пропадает попусту ко всеобщему стыду. Он делал все более щедрые предложения, добравшись в итоге до совершенно невообразимых сумм, но старик так и не согласился. Он сказал, что слишком стар, чтобы его интересовали деньги; и потому не могла бы юная заноза в заднице оставить его в покое? Юноша же к тому времени сделался поистине одержим этой лошадью. Отказ он воспринял как личное оскорбление, и вознамерился завладеть конем, даже если это окажется последним его деянием. Один из прихлебателей его отца почуял возможность поживиться, поэтому как-то ночью он пробрался в деревню, украл коня и привел его к юноше.

Когда отец, важный человек, узнал, что произошло, то впал в дикую ярость, совершенно уместную в данном случае. Для скифов конокрадство является серьезнейшим преступлением — не понимаю, зачем рассказываю тебе об этом, Фризевт; ты, безусловно, знаешь это куда лучше меня — и мысли о том, что он оказался в нем замешан, пусть и невольно, оказалось достаточно, чтобы лишить его сна. Он немедленно приказал убить коня, разрубить тушу на мелкие кусочки и сжечь; затем он проделал то же самое с придурком, который угнал лошадь, а негодного сына отослал к родственникам в далекую деревню. После этого он почувствовал себя немного лучше, но сон все не шел; угон такого исключительного образчика стал сенсацией, и он знал, что установление связи между этим событием и непристойно щедрыми предложениями его сына — всего лишь вопрос времени. Поэтому он распустил слух, будто коня украли греки-колонисты, чтобы отплатить жителям деревни за убийство своих сородичей.

Этот слух достиг ушей некоего скифа, участвовавшего в том первом набеге, из-за которого заварилась вся каша (с этим скифом не случилось, конечно, ничего худого, но волновался он сильно), и тот решил обратить его в свою пользу. Он так и так ненавидел нас, почему, собственно, и присоединился к набегу, а уж после того, что случилось с сыном Анабрузы, и вовсе решил, что если не предпримет что-нибудь, да побыстрее, то и его самого в скором времени ждет крайне неприятная смерть. Он даже собирался покинуть деревню, но это означало разлуку с женой и детьми — его тесть ясно дал понять, что если он решит уехать, то уедет один — а на это он не был готов.