Неугомонная - Уильям Бойд

— Нет, я могу его пропустить, — возразила мама. — Воскресный вечер, он приедет откуда-нибудь из загорода — из своего дома или от друзей — он должен появиться не позже девяти.

— Я не позволю тебе убивать его. Я предупреждаю тебя, я…

— Не говори ерунду! — Мама рассмеялась. — Я просто хочу с ним переговорить.

Она положила руку на мое колено.

— Ты молодец, Руфь, дорогая, что догадалась, где я. Я удивлена и обрадована. Мне показалось, что так будет лучше — заставить тебя просчитать все самой, понимаешь? Мне не хотелось просить, чтобы ты приехала. Лучше было надавить на тебя. Я подумала, что ты догадаешься, ты ведь такая умница — но теперь я понимаю, что ты еще и по-другому умна.

— Мне считать это комплиментом?

— Смотри: если бы я тебя попросила напрямую, то ты придумала бы сотню способов, чтобы отговорить меня.

Она улыбнулась почти радостно.

— Ну, все равно. Мы обе здесь.

Мама прикоснулась к моей щеке кончиками пальцев — и откуда только взялась такая ласковость?

— Я рада, что ты здесь. Я понимаю, что могла бы и сама повидаться с ним, но, когда ты рядом, это намного лучше.

Я с подозрением спросила:

— Почему?

— Ну, моральная поддержка и все такое.

— А где ружье?

— Боюсь, что я напортачила с ним. Стволы было никак не снять. Я все равно не воспользовалась бы им. А теперь, когда ты здесь, я и вовсе в безопасности.

Мы сидели, болтали, ели бутерброды, а вечерний свет сгущался, превратив на несколько мгновений кремовые стены домов на Уолтон-Кресент в бледно-абрикосовые. По мере того как темнело небо — день был облачный, но теплый, — во мне потихоньку стал расти страх: я чувствовала его то в животе, то в груди, то в конечностях, он наливал их тяжестью и болью — и мне захотелось, чтобы Ромер не возвращался сегодня домой, чтобы он уехал на отдых в Портофино, или в Сан-Тропе, или в Инвернесс, или куда там еще ездят отдыхать такие как он, и чтобы это наше вечернее бдение оказалось бесплодным, и мы пошли бы домой, и там постарались бы забыть обо всем. Но в то же самое время я знала свою мать и знала, что неявка Ромера не станет завершением всего этого: она должна была увидеть его еще раз, один последний раз. И я поняла, продолжив свои размышления, что все случившееся этим летом было спланировано — подстроено, — чтобы обеспечить эту встречу: глупая затея с креслом-коляской, паранойя, воспоминания…

Мать взяла меня за руку.

У дальнего конца дуги из-за угла появился нос большого «бентли». Я подумала, что вот-вот упаду в обморок; кровь, казалось, с шумом отхлынула от головы. Я глубоко вздохнула, почувствовав, как желудочная кислота вскипает и поднимается по пищеводу.

— Когда он выйдет из машины, — спокойно сказала мать, — ты пойдешь и окликнешь его по имени. Он повернется к тебе — сначала он меня не увидит. Задержи его разговором на секунду-другую. Я хочу удивить его.

— А что мне сказать?

— Ну, можешь, например, сказать: «Добрый вечер, господин Ромер, я задержу вас всего на несколько слов». Мне надо выиграть пару секунд.

Мама выглядела очень спокойной, очень сильной — я же, наоборот, готова была разрыдаться в любой момент, зареветь что есть силы, почувствовав себя вдруг такой незащищенной и беспомощной.

«Бентли» остановился и припарковался вплотную к зданию. Не выключая двигатель, шофер открыл дверь, вышел из автомобиля и, обойдя его, подошел к задней двери. Он открыл ее со стороны тротуара, и Ромер вылез из машины, но не без труда: он немного наклонился, возможно, в дороге у него затекла спина. Обменявшись несколькими словами с водителем, который сразу же сел назад в машину и отъехал, Ромер пошел к главным воротам. На нем были твидовый пиджак и серые фланелевые брюки с замшевыми туфлями. Загорелся свет у таблички с номером двадцать девять, и одновременно вспыхнули огни в саду, освещая мощеную дорожку к парадной двери, вишневое дерево и каменный обелиск в углу ограды.

Мать пихнула меня, и я открыла дверь.

— Лорд Мэнсфилд? — позвала я, выйдя из машины. — Только одно слово.

Ромер медленно повернулся ко мне лицом.

— Кто вы?

— Я — Руфь Гилмартин, мы встречались позавчера. — Я пересекла улицу в его направлении. — У вас в клубе — я хотела взять у вас интервью.

Он пристально посмотрел на меня и произнес:

— Мне нечего вам сказать. — Его скрипучий голос был спокойным, в нем не было угрозы. — Я же вам уже объяснил.

— Да, но я думаю, что вы ошиблись, — заявила я, отчаянно желая узнать, куда подевалась моя мать — я не чувствовала ее присутствия, не слышала ее, не представляла, где она может быть.

Ромер рассмеялся и распахнул калитку в сад.

— Спокойной ночи, мисс Гилмартин. Прекратите меня беспокоить. Уходите.

Я не могла найти слов, чтобы ответить ему, — меня прогнали.

Лорд Мэнсфилд повернулся, чтобы запереть за собой калитку, и я увидела, что кто-то чуть приоткрыл дверь за его спиной и оставил ее открытой, чтобы он не возился с ключами или с какой-нибудь другой подобной вульгарностью. Ромер увидел, что я все еще здесь, и автоматически окинул взором улицу. И тут он замер.

— Привет, Лукас, — сказала мать из темноты.

Она словно материализовалась из-за живой ограды, не двигаясь, просто неожиданно оказавшись там.

На какой-то миг Ромер остолбенел, но потом выпрямился и застыл, словно солдат на параде, словно иначе он бы упал.

— Кто вы?

Тут мама сделала шаг вперед, и в слабом вечернем свете стали видны ее лицо и глаза. Я удивилась, насколько она красива: словно вдруг чудом помолодела, и тридцати пяти лет, прошедших с их последней встречи, не было.

Я посмотрела на Ромера — тот узнал ее, — он держался очень спокойно, хотя одной рукой и схватился за воротный столб. Мне хотелось бы знать, что он почувствовал в этот момент — представляю, какой это для него был шок. Но он не выдал себя ничем, просто выдавил из себя едва заметную странную улыбку.

— Ева Делекторская, — сказал он тихо, — кто бы мог подумать?

Мы стояли в большой гостиной в доме Ромера на втором этаже — он не предложил нам сесть. Еще у садовой калитки, сразу же, как только прошел первый шок от встречи с моей матерью, он собрался и стал по-прежнему скучно вежлив.

— Думаю, вам лучше было бы пройти в дом, — сказал он, — без сомнения, вы что-то хотите мне сообщить.

Мы последовали за ним по дорожке, покрытой гравием, к парадной двери, а затем вошли в дом, где в прихожей его почтительно ожидал темноволосый слуга в белой тужурке. В коридоре был слышен звон посуды, доносившийся откуда-то из кухни.

— Ах, Петр, — обратился к нему Ромер. — Я спущусь через минуту. Скажи Марии, чтобы оставила все в духовке — и может быть свободна.

Потом мы прошли вслед за хозяином по винтовой лестнице в гостиную. Все здесь было в стиле английского загородного дома тридцатых годов: несколько хороших предметов темной мебели — бюро, застекленный кабинет с коллекцией фаянса внутри, — ковры на полу и удобные старые диваны в чехлах с подушками. Но картины на стенах были современными. Я разглядела одну картину Фрэнсиса Бэкона, одну — Эдуарда Бурры и изысканный натюрморт — пустая оловянная чаша перед керамической вазой серебряного цвета с двумя поникшими маками. Картина казалась освещенной, но никакой подсветки не было, отблески света, густыми мазками нанесенные на чашу и вазу, создавали этот удивительный эффект. Я разглядывала картины, чтобы отвлечься — я находилась в состоянии какой-то головокружительной паники: смеси возбуждения и страха, в состоянии, которого я не испытывала с самого детства (помню, тогда, совершая что-то плохое, запрещенное, я воображала, как все это откроется, чувствовала свою вину и ожидала наказания). Это, как я полагаю, было частью неудержимого стремления к запретному. Я бросила взгляд на мать. Она смотрела на Ромера пристально, но холодно. Он не отвечал на ее взгляд, по-хозяйски стоя возле камина и задумчиво разглядывая ковер у себя под ногами — камин был готов, но не зажжен, — локоть хозяина дома опирался о каминную полку, в висевшем над ней помутневшем в пятнышках зеркале можно было разглядеть его затылок. Но вот Лукас Ромер поднял глаза и посмотрел на Еву, лицо его ничего не выражало. Я поняла, почему меня охватила паника: воздух в комнате застыл от заполнившей его бурной насыщенной истории, принадлежавшей этим двоим, — истории, в которой мне не было места, но свидетелем кульминации которой я волей-неволей стала. Я чувствовала какое-то болезненное любопытство — меня не должно быть здесь, но я здесь.

— Может быть, мы откроем окно?

— Нет, — ответил Ромер, все еще глядя на мать. — На столе есть вода.

Я подошла к стоявшему у стены столику, на котором обнаружились поднос с хрустальными стаканами и графинами с виски и бренди, а также полкувшина заметно несвежей воды. Я налила воды в стакан и выпила эту теплую жидкость. Ромер взглянул на меня и спросил: