Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах - Эдуард Мёрике

Эротические интересы первооткрывателей (а затем, когда был создан аппарат, позволяющий дышать аргоном, также и дипломатов, ученых и поселенцев-коммерсантов с нашей планеты) вызвали у минервианцев изумление и совсем не были ими поняты. Имевшие вначале место попытки изнасилования оказались не более успешными, чем позднейшие попытки со стороны некоторых малообеспеченных местных жителей предложить себя гостям с Земли в качестве проституток. Невозможность установить приносящие удовлетворение контакты не помешала, однако, землянам, разлученным со своей родиной, влюбляться в минервианцев, отчего возникали всякие обычные для таких случаев пустяки — сонеты, бессонные ночи, длинные-предлинные письма, приступы ревности и бурные сновидения. Маленькие огурцевидные существа, хотя ни одно из них не смогло утолить продемонстрированные землянами странные желания, были озадачены: каким образом описанное пришельцами кратковременное, чисто механическое событие (не лишенное, кстати, сходства, отметили местные ученые, со случайной подготовкой грунта для прорастания новой особи на собственной их планете) может приводить к таким огромным затратам нервной энергии: «Именно ради любви мы и живем, — заверили их. — Наши космические корабли, наши небоскребы, наши биржи — всего лишь результаты отклонения этого инстинкта от его цели. Мы заставляем служить любви нашу одежду, нашу пищу, наше искусство, наши средства передвижения, даже наши войны. Любовь новорожденный землянин вбирает в себя первым же сосательным движением, и этой же самой страстью отуманен последний его вздох. Все остальное — фальшь, обман и способы заморочить себе голову».

В поселениях землян появились особи доселе не наблюдавшегося на Минерве подвида. Фигуры у них были рельефнее, тела мягче, агрессивность — более сложная, нрав — более спокойный, а самодовольство — более выраженное, чем у другого подвида; минервианцы, после великолепного впечатления, оставленного первыми землянами с их сверкающими металлическими панцирями, так и не сумели преодолеть отвращения к особям второго подвида, казавшимся им бескостными, пахучими и паразитичными. Эти последние возносили могуществу любви хвалы даже еще более страстные: «Ради одного настоящего ее мгновенья можно пожертвовать жизнью. Дайте нам любовь или дайте нам смерть. Наша личная гибель — ничто рядом с известным всевластьем Эроса. Любовь движет звездами — тем, чего вы никогда не видели. Движет птицами (их вы не знаете тоже) и побуждает их петь». Минервианцы были ошеломлены: они под своими вихрящимися и светящимися аргоновыми небесами не могли себе представить силы, ничего вообще более абсолютного, чем смерть (она в их языке обозначалась тем же словом, что и «молчание»).

Ответив на заданные им вопросы, особи второго подвида землян начинали, столь типичным для них и столь неприятным образом, задавать вопросы сами. «А вы? — спрашивали они своих нагих маленьких собеседников. — Что движет вами? Расскажите. Не может быть, чтобы не было чего-то глубоко зарытого, или выходит, что Фрейд был оракулом местного значения. Расскажите нам, что вы видите во сне, когда ваши шесть глаз закрыты?» И тут бородавчатый, рубчатый, бесцветный эпидерм минервианцев медленно окрашивался в сине-зеленый цвет, и они начинали сперва хихикать, потом шуршать, как грядка с артишоками, и на тоненьких негнущихся ножках убегали прочь, и снова вылезали из своих нор с запутанными ходами лишь под покровом ночи — ночи, приход и уход которой своей частотой и стремительностью напоминали землянам миганье дефектной лампы.

Первый шаг к разгадке был сделан благодаря сонетам, которые безнадежно влюбленные космонавты декламировали огурцевидным предметам своих чувств. Хотя слова, как их ни переведи, для вышеупомянутых предметов оказывались полной бессмыслицей, сама декламация не только привлекла пристальное внимание минервианцев, но, похоже, даже их волновала. Те, кто изучал бортовые журналы первых экспедиций, тоже отметили: до того, как физическая неосуществимость проституции была доказана, претендовавшие на роль куртизанок в некоторых случаях исторгали из своих глубин робкое тихое пение, напоминавшее речь на каком-то тональном, вроде китайского, языке. Когда же оснащенные телевизионными камерами роботы землян были миниатюризованы и смогли передвигаться по извилистым ходам минервианских нор, на некоторых из передававшихся нечетких, прыгающих (помехи из-за никеля были ужасающие) изображениях оказались какие-то стержни или палки, размещенные параллельно по их убывающей длине, а также другие стержни, возможно, полые, расширяющиеся на одном конце или с продольным рядом отверстий. Разумеется, это были более грубые, чем на Земле, музыкальные инструменты, изобретенные самими минервианцами и напоминавшие земные ксилофоны, трубы и флейты. Спрятаны они были в глубине нор, в таких местах, где их не могли увидеть свежевыросшие особи; там же оказались протоарфы, квазискрипки и какие-то явно ударные по своему назначению конструкции. Когда же ползающих по норам роботов-телевизионщиков оснастили микрофонами, оказалось, что не только в частных жилищах, но и в торговых комплексах звучит постоянно, хотя и приглушенно, музыка — понятие, обозначавшееся у минервианцев тем же словом, что и «жизнь».

Исходя из этих открытий, группа психиатров Китайско-Американского Космического Агентства убедила некоторое количество минервианцев подвергнуться психоанализу. С одной стороны, минервианские сновидения, переполненные такими символами, как лестницы, клапаны, синусоидальные кривые и полированные внутри полые предметы, с другой — наблюдавшаяся у анализируемых под седативными средствами деформация речи в направлении большей мелодичности, и, наконец, случай минервианца (психиатры между собой, в память о знаменитой больной Фрейда, называли его Дорой), которого мучило навязчивое стремление «гудеть», подводили, как и информация, полученная мини-роботами, к одному заключению: бесполые минервианцы на их планете, окруженной толщей жидкого водорода, живут ради музыки, хотя представление о музыке у них самое примитивное.

В последовавшем затем на Минерве торговом буме за одну песню давали не одну тонну никеля. За шпионаж в пользу Земли с местным жителем расплачивались пластмассовой губной гармоникой; кабинет министров или правление корпорации можно было купить одним только обещанием показать диаграмму позиций пальцев при игре на кларнете или проигрываньем старой, на семьдесят восемь оборотов пластинки с записью джазовой композиции «Прогулка ондатры». Когда по радио впервые на планете транслировали симфонию (это была брамсовская Четвертая, ми минор), минервианцы, услышав, как после струнных тему повел гобой, забились в экстазе, и, не сжалься над ними звукооператор, не сними с пластинки иглу и не поставь вместо Брамса «Американский патруль» в аранжировке Фреда Вэринга, им всем наверняка пришел бы конец. В те времена многие среди минервианцев, внезапно лишенных музыкальной невинности, умерли от чрезмерно большой дозы музыки, а еще многие опубликовали статьи-исповеди, создали радикальные политические партии и занялись (иногда с разочаровывающими результатами) групповым прослушиванием музыки.

То, что музыка значила для минервианцев, было за пределами понимания землян. Скучная мешанина из глухого буханья, тонкого писка и колокольного звона, искусство настолько лишенное выдумки, что даже самые лучшие места этой музыки Моцарт мог бы сочинить между двумя ударами кием во время игры в бильярд, она, их музыка, для жителей Минервы была, возможно, вибрацией, заключающей в себе все вибрации, была разрешением самых глубоких экзистенциальных конфликтов, психологическим преодолением дисгармонии (было высказано и такое предположение) между электрической непроводимостью их асбестовой «земли» и высокой проводимостью их аргонового неба. В музыкальности минервианцев, даже после того как ее подвергли всей мыслимой эксплуатации и эгоистически расширили, оставалось что-то холодное и вычурное. В запутанном древнем минервианском мифе содержится в связи с музыкой глухой намек на какие-то запреты. В минервианском Раю музыка звучит несмотря на отсутствие каких бы то ни было музыкальных инструментов, она как бы слышна и не слышна. А когда минервианец на склоне лет оглядывается на прожитую жизнь, вспоминается ему прежде всего музыка, та, которую он слышал, и та, которую он играл.

Первые же минервианцы, доставленные нашими космическими кораблями на Землю (одиссея, сама по себе заслуживающая быть воспетой; полет наружу сквозь тысячи миль супа из жидкого водорода, образующего толстый череп Юпитера; прорыв в открытый космос и впервые увиденные ими звезды, черная пропасть Вселенной; уменьшающиеся, если оглянешься назад, полосы газа и вихрящееся красное пятно Юпитера; падение по параболе сквозь солнечную систему, когда минервианцы, зачарованные яркой Венерой, решили было, что это и есть место их назначения, родина тех, кто к ним вторгся, именно она, а не покрытый на две трети водой коричневый шар, простершийся, все увеличиваясь, под ними и смягчивший, словно подушка, их падение), были буквально шокированы публичностью и повсеместностью музыки. Сочась из стен в залы ресторанов, влетая на невидимых волнах в приземляющиеся самолеты и разбивающиеся в авариях автомобили, звеня с колоколен, грохоча на военных плацах, мурлыча мелодично в квартирах, перемещаясь по улицам в маленьких ящичках в руках у землян, нарушая даже тишину пустыни и леса, где люди, не вылезая из своих машин, смотрят фривольные музыкальные кинокомедии, музыка сперва ошеломила их, потом привела в восторг, затем стала вызывать отвращение и наконец им наскучила. Гости с Минервы вынули из ушей затычки, оберегавшие их от чересчур острого наслаждения; пресытившись, чувства их притупились; способность слышать была утрачена. Минервианцы открыли для себя бессилие.