Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах - Эдуард Мёрике

Несколько дней спустя Оресте отозвал меня в сторону и предупредил, что все готово к отъезду: чемоданы — в машине, счета оплачены. Если мне не под силу, он может написать за меня записку. Я был слишком потрясен, чтобы спорить. Мы с Анной легли спать, но я не сомкнул глаз всю ночь, руками я беспрестанно тер лоб, словно хотел разгладить морщины. Примерно в шесть утра я услышал шорохи в соседней комнате. Немного погодя Оресте легонько стукнул в дверь. Я не отозвался.

— Слышишь? — спросила Анна. — Тебя зовет приятель…

— Анна! — прошептал я.

— У меня в Канаде подруга, так она мне иногда пишет… — голос ее звучал словно издалека. Она помолчала. — У меня вечернее платье есть, цвета герани… А ты и не видел… Оно мне идет…

— Анна! — беспомощно повторял я.

— Счастливого пути, Аурелио!

Я автоматически, словно сам не свой, оделся, мои руки будто выполняли чью-то чужую волю. Мы отправились в путь. Валериано, сидя за рулем, время от времени поглядывал на меня, и вдруг опустил мне на плечо свободную руку.

С этого дня что-то во мне окаменело. Мы все так же выступали в театрах и кабаре, но я словно потерял самого себя. Иногда, правда, бурная жизнерадостность Оресте заражала меня. Мы продолжали встречаться с девушками, спать днем и бодрствовать ночью. Совершали тысячи безрассудств, но с остервенением, стиснув зубы, не было в нас прежней легкости. Что-то тяжелое, жесткое, словно панцирь, который никак не сбросишь, сковало нас.

Оресте становился все более сумасбродным. На него порой что-то накатывало. Однажды он внезапно оборвал куплеты на полуслове и стал виртуозно и смачно поносить зрителей кабаре. Никто не сомневался, что все так и задумано. Зрители развеселились и наградили нас восторженными аплодисментами. Я спросил, что с ним происходит, он ухмыльнулся и скорчил гримасу, напоминавшую маску.

Оресте стал развлекаться в одиночку. Если мы пытались присоединиться к нему, он замахивался на нас тростью, словно отпугивал собак. Как-то мы услышали, что он кричит в своей комнате, и прибежали прямо в пижамах посмотреть, что с ним. Он корчился в постели, прижав руки к животу, на губах у него выступила пена.

— Что с тобой, Оресте? — испугался я.

— Несварение желудка! Черт меня дернул съесть этого дурацкого омара! Теперь живот раздирает, как щипцами!

— Хочешь, дам тебе какую-нибудь таблетку? Может, вызвать врача?

— Не надо. Проваливайте!

Мы вернулись к себе. У Валериано дрожали губы, он никак не мог попасть ключом в замочную скважину, это он-то, у которого золотые руки, а не только голос, нет такого, чего не умели бы его руки. Целую неделю мы с нарастающей тревогой наблюдали за Оресте, старались понять причину его странного поведения. Каким-то чудом мы еще давали концерты. Но публика чувствовала, что мы уже не те, что ансамбль «Три мушкетера» дал трещину, аплодировали нам вяло.

Однажды Оресте прервал выступление, как в прошлый раз, и стремительно ушел за кулисы. Я объявил, что он плохо себя чувствует, и пошел за ним. Как и в прошлый раз, он держался за живот, на губах у него выступила зеленоватая пена. Я спросил, что с ним.

— Неужели все еще не понимаете, олухи? — лицо его исказилось в гримасе.

— Что же мы должны понимать?

— Рак желудка у меня. Сматывайтесь! Спасайте шкуру! Я провонял мертвечиной!

С большим трудом нам удалось довезти его до больницы. Главврач сказал, что Оресте уже бывал у него, вздохнул и покачал головой. Земля словно выскользнула у меня из-под ног. Мне казалось — наш мир обрушился, как театральная декорация из размалеванного полотна, картона и гипса. На следующий день мы пришли навестить Оресте, но медсестра преградила нам путь и не пустила в палату. Мы настаивали.

— Бесполезно, — объяснила она, — его там нет.

— Куда же его перенесли?

— В часовню, во дворе.

— Как? Он уже…

Она кивнула. Я почувствовал себя усталым, опустошенным. Скользнув взглядом по зеркалу, я внезапно обнаружил, что у меня полно седых волос, а лицо в морщинах. Предательская, коварная усталость подточила меня. Валериано ходил за мной, как тень. У меня было желание сказать ему, чтобы он отстал, ушел, не могу я руководить им, я сам с собой не знаю, что делать.

— Мир вовсе не выдуманная сказка и не театр теней. Мы сами — тени, — сказал я ему. — Не веришь?

Валериано кивнул, но, думаю, меня не понял. Мы снова начали концертировать. Пели «Любу», «Рыжую Ежку» и все в том же роде. Мы оставались духовно близки друг другу, — столько лет вместе… А голос Валериано до сих пор восхищал меня, потрясал до глубины души.

Мы бродяжничали в обратном направлении, возвращались в города, где уже бывали, останавливались в тех же гостиницах, пели в тех же кабаре. Время от времени мне вручали письма матери, написанные шесть, а то и девять лет назад. В одном из них она жаловалась на легкое недомогание, пустяк, одышку ночами. Наверное, от одиночества или от старости.

— Тебе не хотелось бы вернуться домой? — спросил я у Валериано.

— Мне не к кому. Это у тебя — мать.

Мы направились в мое селенье, по мере приближения туда я чувствовал себя все более призрачным. Годы, словно лавина из песка и камней, обрушились на меня. Я приглядывался к Валериано: все то же детское выражение лица, голубые глаза, длинные ресницы, но и у него появились седые волосы и морщины вокруг глаз; стоило присмотреться и видно, что он уже немолодой мужчина. Наверное, он так и не повзрослел, а сразу перешагнул из детства на порог старости.

Я, по существу, не удивился, узнав от односельчан, что матери уже нет в живых. Вероятно, я это давно предчувствовал. Ее последние письма словно были написаны с того света. Я вошел в дом, штукатурка облупилась, осыпалась, побеги сорняков пробились в щелях, между камнями. Серые пятна плесени расползлись по всем стенам. Ни следа мебели, двери и оконные рамы начали рассыхаться. Посреди кухни сохранился старый каменный очаг.

— Тебе некуда идти? — спросил я у Валериано.

Он кивнул.

— Оставайся со мной. Давай немного приберем.

Я сходил в лес, принес охапку хвороста. Без особого труда мы развели огонь. Когда он разгорелся, мы протянули к нему руки, и каждый увидел в глазах другого отблески огня. Мы, не сговариваясь, даже не переглянувшись, одновременно запели. Сначала вполголоса… мы пели «Рыжую Ежку». По печальному лицу постаревшего мальчика Валериано я понял, что больше у нас ничего не осталось.

Джон Апдайк

(США)

ПЛАНЕТА ЦЕЛОМУДРЕННЫХ

Под конец 1999 года исследователи космоса обнаружили, что внутри теплого, бурлящего, наполовину жидкого огромного Юпитера кружится симпатичнейшая маленькая планетка с аргоновыми небесами и сверкающими морями, где перекатываются волны расплавленного бериллия. Первые же земляне, прибывшие на берега этого нового мира, были шокированы наготой его обитателей, не знавших, по-видимому, что такое стыдливость. Но мало того, что обитатели планеты ходили нагими (кстати, тела их, цилиндрические, слегка согнутые и сверху донизу бородавчатые, похожи на маринованные огурцы жемчужно-серого цвета, а передвигаются обитатели на шести конечностях, каждая из которых толщиной с зубочистку, и есть еще нечто вроде седьмой, только с кисточкой на конце, которая помогает нервной деятельности), — у них, судя по всему, не было половой дифференциации! Невероятно, но факт! Размножение, как выяснилось, происходит посредством совсем другого, нежели у нас, процесса, самих обитателей Минервы (именно так окрестил планету увлекавшийся античностью служащий Китайско-Американского Космического Агентства) ни в малейшей степени не волнует. По-видимому, в любой точке пористого грунта из перемешанных асбеста и никеля, на которую обитатели планеты наступят определенный минимум раз (правильнее сказать, не наступят, а ткнут, ибо следы минервианцев напоминают ямки от лыжных палок, втыкаемых в затвердевший снег), начинает медленно расти новое огурцеподобное. Не имеющее ни родословной, ни желания продолжать род, оно, достигнув по истечении трех минервианских лет (то есть пяти земных недель) нормальной величины, стряхивает с корней никель и начинает плодотворно работать в сельском хозяйстве, промышленности, торговле или государственном управлении, на первый и достаточно поверхностный взгляд занимающих на Минерве, как и на Земле, главное место в жизни.

Эротические интересы первооткрывателей (а затем, когда был создан аппарат, позволяющий дышать аргоном, также и дипломатов, ученых и поселенцев-коммерсантов с нашей планеты) вызвали у минервианцев изумление и совсем не были ими поняты. Имевшие вначале место попытки изнасилования оказались не более успешными, чем позднейшие попытки со стороны некоторых малообеспеченных местных жителей предложить себя гостям с Земли в качестве проституток. Невозможность установить приносящие удовлетворение контакты не помешала, однако, землянам, разлученным со своей родиной, влюбляться в минервианцев, отчего возникали всякие обычные для таких случаев пустяки — сонеты, бессонные ночи, длинные-предлинные письма, приступы ревности и бурные сновидения. Маленькие огурцевидные существа, хотя ни одно из них не смогло утолить продемонстрированные землянами странные желания, были озадачены: каким образом описанное пришельцами кратковременное, чисто механическое событие (не лишенное, кстати, сходства, отметили местные ученые, со случайной подготовкой грунта для прорастания новой особи на собственной их планете) может приводить к таким огромным затратам нервной энергии: «Именно ради любви мы и живем, — заверили их. — Наши космические корабли, наши небоскребы, наши биржи — всего лишь результаты отклонения этого инстинкта от его цели. Мы заставляем служить любви нашу одежду, нашу пищу, наше искусство, наши средства передвижения, даже наши войны. Любовь новорожденный землянин вбирает в себя первым же сосательным движением, и этой же самой страстью отуманен последний его вздох. Все остальное — фальшь, обман и способы заморочить себе голову».