Детство с Гурджиевым. Вспоминая Гурджиева (сборник) - Фриц Питерс

Глава 9

В беседах о современной Америке Гурджиев иногда упоминал «новых американских богов», учёных, и, в частности, личных богов – врачей и психиатров. Он, казалось, чувствовал, что врачи были опасной породой, потому что, даже если они часто движимы высокопарными принципами, наподобие «посвятить себя спасению человеческих жизней», они слишком мало знают о человеке, почти ничего не знают о взаимосвязи мозга, эмоций и тела, и их цель, в общем, не в том, чтобы помочь человеку или спасти его, но просто истребить болезнь. Человек – это не только высший, но, возможно, единственный организм, который постоянно и коренным образом противоречит балансу природы своей очень вредной деятельностью в любых обстоятельствах. Это особенно опасно, потому что люди не знают, что они делают и даже не принимают природу во внимание. Природа бесконечно терпелива, постоянно адаптируется к нагрузкам, навязанным ей человечеством, особенно учёными, но, в конце концов, она будет вынуждена «расквитаться», как это и происходит, и вынудит человека к надлежащему балансу и гармонии.

Что касается докторов и болезней, то будет неверным заявлять, что Гурджиев оправдывал эвтаназию или считал профилактику болезней плохой целью, но бесспорно, что продление человеческой жизни в любых обстоятельствах и любой ценой было, по его мнению, бесполезным и объективно аморальным. У каждой жизни, согласно Гурджиеву, своя цель и собственный ритм, и только наш ненормальный страх смерти и то, что мы рассматриваем её не только как что-то ужасное, но и плохое, вынуждает нас к продлению физической жизни любой ценой. Это бессмысленно, поскольку жизнь, как мы её понимаем, не имеет никакого значения или сознательной цели даже для тех, кто полностью здоров и кому ни в коей мере не угрожает болезнь или смерть. Гурджиев интересовался статистикой основных заболеваний – главных убийц – и считал, что повсеместное распространение сердечных болезней и рака хорошо для той цивилизации, которую мы создали и в которой живём. Эти две «болезни», наравне с менее опасными заболеваниями, такими как язва, были почти всегда неизбежным результатом жизни в дисгармоничной атмосфере постоянного напряжения и стресса.

Многие приверженцы Гурджиева были подавлены его часто повторяемым категоричным утверждением, что человек способен к реальной учёбе и «изменениям» только до достижения некоего вида зрелости – обычно лет в двадцать или около того: момента, когда он прекращает расти автоматически. После достижения этой точки жизнь не будет представлять из себя ничего более чем «скатывание вниз», подобно разжимающейся пружине, и ничего нового уже не будет воспринято, ничему новому нельзя будет научиться. Поскольку многие приходили к Гурджиеву намного позже достижения этой «зрелости», они бывали удручены этой теорией и часто видоизменяли её, придавали ей другое значение, которое позволяло именно им продолжать надеяться и не падать духом.

Однажды я отметил, что люди, которых я видел в Приоре, в различных группах и сейчас в Нью-Йорке, на мой взгляд, толкуют идеи Гурджиева таким образом, чтобы обнадёжить себя или поддержать, и зачастую при помощи подобных толкований избегают простой правды или того факта, который он утверждал. Гурджиев ответил, что это болтовня, важно не быть жестоким к людям, что нельзя скупиться на надежду для них, и если благодаря таким трактовкам они могут удерживаться в его учении, у них есть шанс впитать нечто ценное – если не для этой жизни, то хотя бы для следующей. Эта тенденция к «толкованию» – для того, чтобы сделать его теории «легко усваиваемыми» – была показателем того, как сильно люди нуждаются в поддержке, руководстве или обучении разного рода, и эту потребность нельзя презирать. Гурджиев добавил, что поскольку один человек может лишь незначительно повлиять на большое количество других людей, в конечном счёте этот человек может передать то знание, которое он получил, лишь какому-то одному человеку, и это было сложной задачей для учителей на протяжении всей истории. Если расти и учиться в жизни, то можно прийти к знанию, что собственные страдания – ничто по сравнению с неизбежным наблюдением очевидно ненужных страданий других. До известной степени самое трудное испытание в жизни – это невозможность облегчить страдания других. И хуже всего то, что большинство людей страдает бессмысленно, их страдание никогда не послужит какой-либо полезной цели. Вместо «использования» своих страданий для развития высшего сознания, люди проводят своё время, используя все возможные способы, чтобы облегчить эти страдания, которые в любом случае не могут быть облегчены. Гурджиев продолжил – и повторял это в своих книгах – что если конкретный человек может научиться жить с постоянным сознанием неизбежности своей собственной смерти, он уже достигнет многого на пути роста и подготовит себя к реальному обучению. Но, согласно Гурджиеву, печально то, что состояние нашего сознания, в общем, таково, что даже такое осознание в принципе невозможно. В некоторых человеческих организациях люди могли стремиться к смерти, к тому, чтобы завершить жизнь в сражении, но это совсем не то же самое, что сознательное принятие безжалостной, неумолимой, неизбежной смерти самого себя. Возможно вообразить чужую смерть, даже смерть тех, к кому очень привязан, но свою – никогда.

В течение этого периода в Нью-Йорке я помню ощущение того, что хотя Гурджиев казался мне пророком гибели, катастрофы и безнадёжности, он также вселял и надежду. Когда я сказал ему об этом парадоксе, он напомнил мне, что часто говорил мне смотреть на вещи «вверх ногами» или «с другой стороны медали», и этот большой парадокс, эта «палка о двух концах», хотя потенциально и опасная вещь, но также очень полезный инструмент, благодаря которому можно найти энергию и силу работать против трудностей, которые кажутся непреодолимыми. Он также сказал, что любые усилия, меньшие чем «сверхчеловеческие», не имеют никакой ценности, снова делая акцент на том, что единственная надежда человека – это бороться, чтобы достичь «невозможного». Единственное, что нужно сделать – это сделать невозможное.

Глава 10

Возможно, из-за сути его работы и затруднений его студентов, Гурджиев часто поднимал тему добра и зла. Он часто утверждал, что по существу, таких вещей, как добро и зло, нет вообще, они существуют только в форме нравственных понятий в человеческом уме. Но поскольку его работа была связана с людьми, и поскольку люди сами по себе озабочены добром и злом, именно по этой причине добро и зло реальны – в том смысле, что если кто-то верит в существование чего-то, для него оно существует, ум делает это реальным.