Антология черного юмора - Андре Бретон

Предвидение-утопия. — Женщина станет спектральной путем решительной деформации и расчленения своего тела. «Разборное тело» есть высшее устремление и одновременно подтверждение врожденного женского эксгибиоционизма, который будет дьявольски аналитическим, то бишь составным, позволяя демонстрировать каждую часть тела отдельно и таким образом отделять друг от друга — чтобы не смешить их при кормлении зрителей — тела, смонтированные на скобах, тела атмосферно-прозрачные и спектральные: так, например, следует разделять смонтированную на скобах и спектральную анатомии богомола. Этот грандиозный замысел станет возможным благодаря извращенному совершенствованию аэродинамических костюмов будущего, а также систематических упражнений в иррациональной гимнастике. Для достижения этих высоких целей будут перекроены корсеты самых разных конструкций, а новые и чрезвычайно неудобные протезы послужат усилению атмосферно-прозрачного ощущения от груди, бедра или пятки (фальшивые груди, невообразимо мягкие и идеальной формы — хотя и несколько выступающие из-за спины — станут незаменимым атрибутом городского платья). Спектральность улыбки будет достигаться за счет встроенных в шляпки вибрационных металлических волокон. Однако же поистине недостижимым идеалом, головокружительным предвестником спектральных костюмов следует до наступления новых времен считать наряд Наполеона; особое внимание надо обратить на его панталоны в обтяжку (и для желудка не тяжко), которые выгодно подчеркивают его утонченные, нежные и словно еще не созревшие формы, известные вам и без меня, правда, все больше по почтовым маркам: его «разборные» животик и ляжки — четко очерченные, атмосферно-прозрачные и спектральные, невообразимо белые, охваченные с обеих сторон чернью пояса и ботфортов, осененные призрачным силуэтом всего костюма (в особенности треуголки), также хорошо знакомого моим читателям.

«Шикарные автомобили станут безмятежными». — Сквозь призму слепящего глаза и изрыгающего молнии спектрального секс-апила наших заживо освежеванных красавиц, непоколебимая безвкусица шикарных автомобилей, гладильных досок и кормилиц станет призрачной и безмятежной.

ЖАН ФЕРРИ

(1906-1974)

За исключением приведенной ниже новеллы, которая по прочтении сразу же показалась мне замечательным выражением всей сумятицы послевоенного времени и своего рода продолжением в наши дни «новых токов» тогдашней атмосферы, остальные лирические тексты Жана Ферри выстроены, как правило, вокруг образа заблудившегося человека. Корабль отплыл без предупреждения, а пассажиры разбрелись кто куда. Остров по-прежнему пуст, хотя было объявлено о прибытии поселенцев. У Ферри не человек скитается по земле — это сама земля уходит у него из-под ног. Осязаемый мир оказывается вдруг целиком соткан их тех силков, в которые раньше мы попадались лишь время от времени: «Вам когда-нибудь случалось ступать в темноте на последнюю половицу старой лестницы — ту, которой нет? ... Так вот, здесь так всегда. Тот материал, из которого была сколочена ступень-невидимка, в этом краю и есть сама материя». Поскольку наша земля — шар, то Чингиз-хан, безумный завоеватель, не оставлявший за собой камня на камне, в конце концов пожирает собственный хвост, вторгаясь во владения, уже когда-то выжженные им и разграбленные. Невозможно определить не только откуда мы взялись, но и от кого: во всяком случае, у нас нет ничего общего с теми, кто якобы произвел нас на этот свет — да и на какой свет? Уж лучше написать генеалогию самим, следуя своей фантазии и зову сердца — но что, если ЭТИМ она не по нутру? (Здесь можно усмотреть невольное «проговаривание» одного из основных убеждений ребенка, выражение протеста всей его жизни: он — не тот, кем его считают; он словно был похищен вопреки своей воле. Что ж, хватайтесь за голову, если хотите, но время пришло: теперь уже дети «не признают» своих родителей.) Немаловажно, что человек в данном случае теряется уже в самом ближайшем прошлом, а значит, словно по закону отражения, не сможет найти себя и в будущем.

Одной из основных движущих сил юмора Ферри является обыденная усталость, которую сам он не пытается скрыть, а она, в свою очередь, пользуется любой возможностью заявить о себе, рассыпая перед нашими глазами искры неуемной энергии. Усталость служит Ферри превосходным трамплином для вдохновения; в этой связи мне вспоминается дуэт клоунов, лет тридцать тому назад выступавших в «Олимпии» с номером, который назывался «Сдувающийся человек». Они изображали каменщиков, занятых возведением дома (от которого в итоге, разумеется, оставались лишь развалины), и один из них был вынужден все время поддерживать и встряхивать другого — стоило оставить того без внимания, как он начинал уменьшаться прямо на глазах, шатаясь из стороны в сторону и закатывая глаза, пока не исчезал совершенно, оставляя по себе только горстку одежды. Мне не доводилось с тех пор видеть ничего столь же заразительно смешного и пугающего одновременно. Похоже, Жан Ферри соединяет в себе оба эти персонажа — у них даже гербовая бумага одна на двоих:

«Жан Ферри — Изготовление сценариев любого рода — Работает быстро и добросовестно — Мастер психологических мотивировок — Широкий выбор парадоксов, смелых новаций и пр. — Всегда в наличии захватывающие и трогательные сюжеты — Лирические отступления: по договоренности — Стрелы юмора: в зависимости от объема».

Не оставляя без внимания «уставшего сверх меры» Жана Ферри-2 — даже если, приходя ему на помощь, приходится напрочь забывать о себе, — первый Жан Ферри в течение десяти лет разрабатывал и сумел даже отчасти довести до конца один из самых трудных и неосуществимых проектов: расшифровку загадки под названием «Реймон Руссель».

ГАЛАНТНЫЙ ТИГР

Среди забав, что представляют обыкновенно в мюзик-холлах — бессмысленно опасных как для публики, так и для исполнителей, — ни одна не внушает мне такого сверхъестественного ужаса, как давно забытый номер, известный в свое время под названием «Галантный тигр». Для тех, кто мог его не видеть — а нынешнее поколение, увы, понятия не имеет о мюзик-холлах двадцатых годов, — напомню, в чем заключалось это чудо дрессировки. Рассказ мой, однако, не в силах будет передать — и тем более вразумительно объяснить — то состояние панического ужаса и брезгливого отвращения, которое накатывало на меня во время этого зрелища, подобно ледяной воде незнакомого и коварного омута. Конечно, проще всего было бы не заходить в те залы, где на афише стоял этот номер — к тому же и встречался он довольно редко. Легко сказать! Почему-то выступление «галантного тигра» никогда не объявлялось заранее, и обычно я никак не ждал его увидеть — лишь какая-то неясная, едва осознанная угроза таилась в том наслаждении, с которым шел я на очередной спектакль. И даже если мне случалось со вздохом облегчения встретить последнего участника представления, я тотчас узнавал фанфары, неизменно открывавшие этот номер — каждый раз, повторюсь, включавшийся в программу словно бы в последнюю минуту, неожиданно. Стоит трубам начать увертюру давно знакомого мне вальса, как происходит именно то, чего я так боялся; грудь мою точно сдавливает могильной плитой, а зубы сжимаются, как будто по ним пускают ток. Мне не хватает духу встать и немедля выбежать прочь. Остальные зрители также остаются на местах — впрочем, на их лицах нет и тени испуга, — но я точно знаю: зверь уже рядом. В ужасе я впиваюсь в подлокотники кресла — на что за призрачная защита!

Зал погружается в кромешную тьму. Внезапно в просцениуме вспыхивает луч прожектора, и через мгновение это нелепое подобие маяка уже выхватывает из мрака пустующую ложу — как правило, довольно близко к тому месту, где сижу я. Невыносимо близко. Затем сияющая указка, блуждая по залу, подбирается к занавесу, прикрывающему собой выход на арену — вот, под надрывное «Приглашение к вальсу» духовых, появляются они.

Первой выходит укротительница — женщина поистине пронзительной красоты, с копной огненно-рыжих волос; во взгляде ее чувствуется какая-то истерзанность, усталость. У нее нет ни плети, ни крюка: в руках лишь веер из черных страусовых перьев, скрывающий поначалу низ ее лица, а потому над переливающейся темной бахромой можно видеть только широко раскрытые зеленые глаза. Фигуру укротительницы стягивает причудливое платье — очень чувственное, ниспадающее тяжелыми волнами, в которых играют все оттенки неземного мрака, — оставляя обнаженными лишь грудь в глубоком декольте и руки, мерцающие в лучах софитов зыбким маревом морозных фонарей. Присмотревшись, можно разглядеть, что платье сшито из какого-то меха — невообразимо тонкого, мягкого и податливого. По плечам каскадом огненной лавы рассыпается ее пылающая шевелюра, усеянная золотыми звездочками. Выглядит это все одновременно и гнетуще и вместе с тем как-то несерьезно, театрально, почти комично. Но никто и не думает улыбаться. Поигрывая веером, на мгновение приоткрывающим ее бледные губы, застывшие в бесстрастной улыбке, укротительница медленно идет к пустой ложе, сопровождаемая лучом прожектора — и тигром, взявшим ее под руку, если это можно так назвать.