Лоренс Оливье - Джон Коттрелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и в “Ричарде III”, Оливье показывал на сцене смерть с поразительной силой чувства и правдоподобием. Смертельно раненный мечом в шею, он произносил предсмертные строки: ”О Гарри, ты мою похитил юность!”, еще несколько секунд удерживаясь в прямом положении и пытаясь остановить кровь, льющуюся меж пальцев. Затем, заставляя зрителей вздрогнуть от неожиданности, он делал два стремительных шага вперед и, как был, в доспехах, падал лицом вниз. “Теоретически говоря, такая разрядка должна была бы вызывать смех, — замечал Хархорт Уильямс.— Но нет, зрители следили за ним как завороженные”.
На следующий вечер вслед за этим олицетворением мужественности и героизма Оливье выводил на сцену старого развратника, иссохшего, седого, с острым носом и козлиной бородой. В таком утрированном гриме он не появлялся с тех пор, как почти девять лет назад его Тоби Белч рыгал на сцене ”Олд Вика”. Некоторые были недовольны изобилием в роли комических трюков, не имевших прямого отношения к тексту, однако в целом Шеллоу Оливье восхитил публику и еще выше поднял его актерский престиж, даже несмотря на то, что был заслонен фигурой совершенно исключительного Фальстафа.
Однако в том же сезоне Оливье предстояло еще более резкое переключение с одного характера на другой — в одноактных спектаклях, софокловском “Царе Эдипе” (в переводе У. Б. Йитса) и “Критике” Шеридана. На этот раз трансформация должна была произойти не за два вечера, но единым духом, с пятнадцатиминутным перерывом: в финале трагедии он покидал сцену, заливая ее кровью истерзанного, ослепившего себя царя, и после антракта возвращался в бурлеске нелепым и тщеславным м-ром Пуффом, который подбрасывал в воздух щепотку табаку, а затем втягивал ее ноздрями гротескового вздернутого носа. Некоторым консерваторам в “Олд Вике” все это показалось слишком откровенным бахвальством, отдающим мюзик-холльными номерами с переодеванием, но огромное большинство нашло в спектакле захватывающую и виртуозную демонстрацию актерской многогранности.
В про́клятом царе Оливье, который вызывал и мгновения полного ужаса, и проблески истинного сострадания, увидели его tour de force. При этом отмечалось, что акробатические ужимки Пуффа порой делали неразборчивым текст и что артист стремился к дополнительным комедийным уловкам, хотя блистательное остроумие Шеридана отнюдь не нуждалось в усовершенствовании. Однако в успехе у публики сомневаться не приходилось. На ”Критике” зал умирал от хохота, наслаждаясь м-ром Пуффом, который вплывал на облаке, которого с риском для жизни спускали на веревке, в которого стреляли из пушки и выбрасывали на авансцену прямо из-под потолка. Даже Оливье, постоянно занимавшийся в театре отчаянной акробатикой, в жизни не проделывал таких кульбитов, как в роли Пуффа, взмывавшего на бутафорском облаке под колосники. Однажды на утреннем спектакле это едва не кончилось несчастьем. Канат, предназначенный для спуска вниз, был по недосмотру выпущен из зажимов и выскользнул у него из рук; Оливье избежал падения с высоты в тридцать футов лишь благодаря тому, что смог ухватиться за тонкую проволоку, к которой крепилось облако, и провисел так, пока не подоспела помощь.
С точки зрения чистой театральности Оливье достиг своего зенита: возможно, он и выставлял себя напоказ, но не становился от этого менее привлекательным. Каждый вечер он удостаивался бурных оваций, а на закрытии сезона несколько тысяч поклонников устроили беспрецедентную сцену, собравшись у здания ”Нью” и скандируя ”Мы хотим Ларри”; объектом такой массовой истерии Оливье не становился со времен своего появления на Бродвее после выхода в прокат “Грозового перевала”.
Бакстер в ”Ивнинг Стандард” подвел следующий итог: “Лоренс Оливье растет у нас на глазах. Его ум придает блеск всему, чего он ни коснется. Ни в чем не повторяя себя, этот актер создает каждую роль с такой самобытностью и проникновением, что остается задуматься, есть ли предел его возможностям”.
В конце апреля 1946 года, едва завершив свой головокружительный сезон, труппа ”Олд Вика” отправилась в Нью-Йорк на полуторамесячные гастроли в театре "Сенчури”. Выздоровевшая Вивьен поехала вместе е мужем. Шумная реклама, предварявшая в 1940 году “Ромео и Джульетту” Оливье, и на этот раз предшествовала визиту английских актеров. Узнав, что им предстоит лицезреть великолепную ансамблевую игру, нью-йоркские зрители осаждали кассы. Критики проявили подобающую настороженность, предпочитая недооценку переоценке. Две части “Генриха IV” удостоились сдержанных похвал, но стоило Оливье показать своего Эдипа, как битва была выиграна и все запруды смыты потоком восхищенных эпитетов. Джон Мейсон Браун в исключительно тонкой статье о пяти ролях Оливье произнес, наконец, «это драгоценное, опасное, решающее слово — "великий"». “Этот Эдип, — писал он, — один из тех образов, в которых кровь смешана с электричеством. Он притягивает молнии с неба. Он так же ужасает, принижает и наводит на нас страх, как одно из грозных явлений природы. Даже в трепете он никогда не теряет величия”.
Незадолго до окончания коротких гастролей нью-йоркские театральные критики провозгласили Оливье лучшим актером Бродвея сезона 1945/46 годов — сезона, видевшего возвращение таких талантов, как Уолтер Хастон, Реймонд Мэсси, Морис Эванс, Ланты и Оскар Гомолка. Все шесть недель театр был наполнен до отказа, даже на утренних спектаклях в разгар летней жары.
В самом начале бродвейских гастролей Оливье, по свидетельству журнала “Нью-Йорк Таймс”, находился ”в расцвете сил — загорелый, отдохнувший, спокойный, готовый броситься в драку”. Полтора месяца спустя всего этого уже не было и в помине. Ему шел сороковой год. В дополнение к невероятному пятиборью, включавшему роли Хотспера, Шеллоу, Астрова, Эдипа и Пуффа, материальные соображения вызвали необходимость воскресной работы на радио. После двух лет почти непрерывных усилий начинало явственно сказываться огромное физическое и умственное напряжение. Нервы были взвинчены, ему постоянно снилось, что он падает вниз с огромной высоты, играя Пуффа, или попадает в авиационную катастрофу.
Супруги Оливье вылетели из Нью-Йорка в Лондон на трансатлантическом самолете компании “Пан-Америкен”. Едва они покинули аэропорт Ла Гардиа, загорелся внешний двигатель на правом борту. Пассажиры беспомощно смотрели в иллюминатор на охваченное пламенем крыло. Затем двигатель целиком отвалился у них на глазах. Самолет стремительно терял высоту, и пилот, капитан Сэмюэл Миллер, лихорадочно выискивал место для приземления. К счастью, через просвет в облаках удалось обнаружить маленькое летное поле в Уиллимэнтике (штат Коннектикут), однако летчик не смог выпустить шасси. Пришлось
