Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

Близ вершины горы перед партизанами распростерся роскошный альпийский луг. Здесь было гораздо холоднее, чем в долине, но трава все равно успела оторваться от земли и зеленела нежным изумрудом; такую траву можно видеть только ранней весной. Ранке захотелось опуститься на землю, уткнуться лицом в зеленый ковер, ей казалось, что она обязательно услышала бы, как растет трава. Так уже бывало в детстве, когда выходили всем классом в поле и слушали, как дышит природа. Ей вспомнилось детство далеким смутным сном, и Ранка подумала: было ли оно на самом деле, это детство? В чем только человек не усомнится, когда ему трудно. Порой Ранка задавала сама себе вопрос: жива ли она или это существует только ее плоть, а ее давно уже нет? Иногда она переставала ощущать свой вес. Все вокруг теряло форму, цвет, запах, превращалось в мираж, и она пушинкой неслась в этом окаменелом мире, утопая в блаженной невесомости. Если бы на нее накричали или она к кому-нибудь обратилась, это помогло бы ей выйти из такого состояния.

Ранке ужасно хотелось пить, но, будучи партизанкой, она научилась отказываться от своих желаний. Теперь она стояла, прислонившись спиной к холодному стволу одинокого дуба на вершине горы. Стояла пошатываясь. Ей нужно было отдышаться и подождать, пока все бойцы выберутся на плато. В ее распоряжении было не более трех-четырех минут. Надо было за это время о многом подумать, решить, куда лучше повести взвод — прямо через плато или идти вдоль кряжа, в конце которого виднелись развалины пастушьей избы; развернуть взвод в цепь или двигаться колонной до тех пор, пока не выйдут к горловине ущелья. Она удивлялась, как долго собирается взвод, но медлительность бойцов ее вовсе не расстроила, даже обрадовала.

Командир взвода Мирко Лазаревич пытался что-то объяснить комиссару, но она почти не слушала его. Лазаревич сидел на камне напротив Ранки и пытался заглянуть ей в глаза, но это ему никак не удавалось. Ее взгляд блуждал где-то вдали. Она любила стоять на самой вершине торы и любоваться селами, разбросанными по выгоревшим склонам, и при этом каждый раз испытывала такое ощущение, будто мир расширялся до бесконечности. Сейчас эта бесконечность ее и волновала, и радовала. Все вокруг, что охватывали глаза, до самого горизонта — все эти горы, леса, речушки и села считались уже свободной территорией. И Ранка всем своим существом гордилась тем, что она была не простым созерцателем прихода этой свободы, а ее непосредственным созидателем. Она своими руками, своей жизнью возводила это новое здание, называемое во всех военных сводках освобожденной территорией.

Вдоль всего кряжа выстроились в ряд редкие сосенки с перекошенными и обломанными ветками. Какие они здесь уродливые, жалкие, беспомощные! Между сосенками лежат кусты можжевельника. Они прибиты к земле зимними наносами. И хотя снег уже давно сошел, кусты все еще не могли подняться. Здесь, в зарослях можжевельника, и терялась тонкая нить тропинки, и теперь пришлось идти напрямик, пробираться через заросли. Ноги все время натыкались на камни, замаскированные прошлогодней травой. В конце широкой поляны, над самым обрывом, стояла небольшая пастушья изба. Ранка вспомнила, как их рота прошлой осенью здесь ночевала. С начала войны в избе никто не жил, и она постепенно разваливалась. Все, что можно было сжечь, успели спалить, даже крышу не пощадили. Сейчас от избы остались лишь каменные стены да высокая закопченная труба. За избой когда-то были кошары для овец. Еще прошлой осенью часть кошар стояла, а теперь на их месте виднелся бугорок золы. От кошар к горловине ущелья была проложена тропинка. Отсюда пастухи ходили в ущелье за водой.

— Если поторопиться, то минут через пятнадцать мы подойдем к ущелью, — сказала Ранка командиру взвода, когда они миновали развалины. — Все зависит от того, кто первым захватит выход из ущелья, немцы или мы.

— Ты прекрасно видишь, товарищ комиссар, — недовольно откликнулся Мирко Лазаревич, — мы и так все время почти бежим.

Это был молодой парень, какой-то нерешительный, явно не созревший для этой должности. Его назначили командиром взвода потому, что некого было больше назначить. В последний год партизанская армия настолько выросла, что остро испытывала голод в командирах и комиссарах.

— У меня бойцы с ног валятся, — продолжал рассуждать, как бы сам с собой разговаривая, взводный. — С самого рассвета мы все время в движении. Уже два часа прошло, если не больше, как мы не делали привала. Если так продолжится, мы все свалимся с ног.

Лазаревич был худой, среднего роста, с загорелым лицом и испуганным взглядом. Казалось, война выгнала из него все мужское достоинство, и он теперь шел крадучись, будто двигался среди ульев, испытывая страх и думая, что пчелы могут в любой момент услышать его и накинуться на него.

— Может, ты разрешишь нам сделать на пять минут привал? — спросил Лазаревич, когда вдали показались верхушки деревьев, росшие у выхода из ущелья. — Во мне все дрожит от усталости. — Он протянул руки комиссару. — Видишь, как они дрожат, — это от усталости.

— Это они дрожат у тебя от страха. У мужчин они дрожат только от страха, — сердито ответила Ранка. — Ты, оказывается, трус, и мне обидно, что я предлагала назначить тебя взводным.

— В бою я не дрожу, — ответил Лазаревич. — Усталость нельзя сравнивать с трусостью. Усталость есть усталость.

— Не только ты один устал, — сказала Ранка. — Может, и я устала…

«Какой смысл в том, что мы устали и рискуем жизнью, бросаясь головой в омут? — думал Лазаревич. — Только идиоты и фанатики с таким энтузиазмом лезут в петлю. Важно сохранить силы, сохранить себя ради той цели, во имя которой мы сражаемся. Если человек умирает, он должен знать, за что умирает…»

— Когда кончится война, тогда и отдохнем, — помолчав, сказала Ранка, осуждающе глядя на Лазаревича. — А пока идет война, надо воевать и ни о чем больше не думать. Запомни, Мирко, на войне очень вредно думать о мелочном и постороннем.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — У Лазаревича выступил пот на лбу. Лицо у него было изжелта-бледным, а взгляд настороженным.

— У тебя все на лице написано…

Лазаревич промолчал. Ранка еще раз посмотрела в его сторону. Его флегматичность начинала выводить ее из терпения. Минуту она шла молча, потом сказала:

— Я хочу взять человек пять добровольцев и пойти с ними в разведку.

— Не знаю, вряд ли кто сейчас пойдет добровольно, — ответил взводный неуверенно. — Люди устали.

— Не думай, что все