Жестокость - Барри Мартин

Как ни странно, Арона Роуза отнюдь не радовал его собственный успех. Возможно, дело заключалось в том, что, в отличие от других сотрудников редакции, он находился ближе к самим убийствам и их жертвам, и потому столь же отчетливо ощущал сгущавшийся вокруг него страх. Его особенно тревожило то, что посланные им в редакцию статьи могли лишь усилить панику, хотя — он все чаще пытался отчасти успокоить себя такими доводами — заставляли людей проявлять больше бдительности. Когда ему удавалось победить в себе пессимиста, он принимался в уме прикидывать содержание новых очерков. В частности, его очень занимала реакция местных кругов на случившееся. Однако, используя ее, Роуз против ожиданий столкнулся с неожиданными трудностями. Люди, которые в другое время чуть ли не подпрыгивали от радости, если их собирался проинтервьюировать журналист, теперь словно в рот воды набрали и сторонились его; они наотрез отказывались каким-то образом комментировать разыгравшиеся рядом с ними трагедии.

В конце концов Роуз решил обойтись без не оправдавших себя визитов к местным жителям и вместо этого посетить ближайший рынок, чтобы, смешавшись с толпой, прислушаться к разговорам, или обойти все пивные в округе. Для начала он выбрал небольшую деревушку на болотах, с узенькими булыжными мостовыми, в которых имелось несколько довольно популярных, как ему казалось, заведений, однако стоило ему перешагнуть их порог, как его тотчас окутывала уже знакомая атмосфера мрачной напряженности. Бледные лица на фоне сумрачного интерьера, приглушенные, сдержанные разговоры. Роуз устроился в темном углу и обратился в слух.

Один лысый мужчина прямо заявил, что убийца — сущий выродок и заслуживает самых жестоких пыток, однако большинство явно предпочитало шепотом обсуждать одну тему: о том, какое чудище выходит на охоту по ночам на болотах? Когда же Арон Роуз заглянул в их глаза, он понял, что всех их занимает общая мысль: кто следующий? Кому не повезет на этот раз? Роуз и сам вдруг ощутил укол леденящего страха, будто когтями впивающегося в этих людей: ему даже показалось, что эти когти протянулись и к его собственному сердцу…

Полиция показала себя совершенно беспомощной, а Джастин Белл мучился в нерешительности и растерянности кого же ему искать, человека или животное, — тогда как в его мозгу один за другим всплывали невысказанные и неодолимые страхи, принесенные человечеством из древних эпох в наши дни. Он пытался убедить себя в том, что все это — чистейшей воды анаморфоз, обычный обман зрения, искажающий изображение, и стоит ему лишь найти правильный ракурс, как оно тут же возникнет перед ним в своих естественных пропорциях и очертаниях. И все же Джастин не мог до конца избавиться от ощущения, будто имеет дело с чем-то таким, что стоит выше человеческого понимания, будучи ярче и в то же время скуднее создаваемых воображением человека образов; с неким чудовищным скрещиванием человеческого и звериного, дошедшим до нас из других измерений и миров. Порой — чаще всего днем — Белл высмеивал себя за подобные мысли, но по ночам они снова подступали к нему: кто же это ходит, как человек, но бегает, как животное, имеет когти, способные разорвать человеческую плоть, но в то же время умеет открывать двери, обладает силой, достаточной для того, чтобы отделить голову от тела, и отличается отвратительной склонностью уносить ее в свое логово? Может изменять свои следы, избавляться от собственного запаха?.. Кто же скрывается за всем этим нагромождением черт и признаков?!

С каждым днем Белл возлагал все больше надежд на Везерби — возможно, здесь на уровне подсознания срабатывал механизм психологической защиты, настроенный на то, чтобы переложить на кого-нибудь хотя бы часть своей ужасной ноши, своего бремени беспомощности, сбросить с себя хоть кусочек вины — на случай, если новая смерть придет на болота…

Но Везерби пока не оправдывал его надежд.

Каждый вечер он выходил на обдуваемые ветрами заболоченные пространства, и всякий раз возвращался под утро выжатым и измотанным, причем не столько от физической усталости, сколько от безысходности и досады. Вылазки эти давно уже утратили для него свою привлекательность. Оставаясь наедине с ночью, он почти физически ощущал, что с него кто-то не сводит глаз. Ему казалось, что неведомое создание выслеживает его, что оно понимает разницу между беззащитной жертвой и многоопытным охотником, а потому лишь ждет, когда Везерби допустит роковую ошибку — потеряв бдительность сделает первый шаг, и мгновенно превратится из преследователя в добычу. Временами Джон ощущал на себе чужой взгляд столь явно, что буквально замирал на месте, потом резко оборачивался, инстинктивно напрягаясь и чувствуя, что противник находится где-то позади него.

И всякий раз он ничего и никого не замечал.

Бывали минуты, когда он снова останавливался, и превозмогая страх, срывался на громкий крик, словно бросая вызов в темноту, и застывал в таком оцепенении, вслушиваясь в гробовую тишину над болотами…

Везерби слыл человеком отнюдь не робкого десятка. В отличие от Байрона он никогда не шел на безрассудный риск, хотя и не уклонялся от неизбежных рискованных решений. Он преследовал в лесных зарослях раненого тигра, отважно встречал несшегося прямо на него разъяренного буйвола, но теперешняя неопределенность словно лишила его мужества; чувствуя себя объектом слежки, он утратил уверенность в себе, испугался, что скоро начнет допускать ошибки. А этого ему как раз и нельзя было делать. Иногда Везерби даже казалось, что в чем-то Байрон оказался прав: он действительно размяк и утерял свои былые навыки. И теперь Везерби ничего не оставалось, как по вечерам покидать теплый уют отеля, чтобы вернуть себе уверенность и хладнокровие. Именно поэтому он продолжал свои поиски, но когда очередное ночное дежурство оставалось позади, признавался себе, что никогда и ничего не хотел так, как сейчас оказаться в своей удобной спальне, растянуться на кровати и погрузиться в сон.

И все же ему часто не спалось.

Везерби плотно зашторивал окна и ложился, однако, как только сон начинал подкрадываться, его тут же отгоняли… сновидения. Перед глазами плясали дьявольские, искаженные образы, пришедшие из далекого прошлого и смешавшиеся с таким же неопределенным будущим. Он видел во сне себя самого, чувствовал тяжесть своих членов, подсознательно понимая, что не сможет уже действовать с былой ловкостью и сноровкой, снова слышал завывание ветра, содрогался от холодного одиночества. Потом приходил бросок — внезапный, ослепляющий, а он почему-то так медленно реагировал на него — мешала винтовка, тяжким грузом оттягивая непослушные руки. Хищник зависал над ним, Везерби впитывал всем лицом его зловонное дыхание, когти противника впивались в тело, омерзительные лапы замахивались для решающего удара. В какой-то миг Везерби вдруг взглянул прямо в лицо нападающего — и проснулся, весь в поту, скрутив в жгут простыню — слабый, но от этого не менее кошмарный намек на то, что в действительности представляет собой чудовище, и, удержав в памяти лишь обрывки воспоминаний о застывшем перед глазами лице, в чем-то похожем на человеческое. Наконец, наполовину проснувшись, Везерби подумал о том, где бы ему могли отлить на заказ серебряную пулю…

Везерби и Арон Роуз сидели в маленькой гостиной, когда неожиданно вошел Байрон. К этому времени Джон уже успел проникнуться к журналисту самыми добрыми чувствами. Он понял, что помимо честолюбия у Роуза имеются также некоторые принципы, а кроме того, журналист проявил себя весьма неплохим собеседником. Впрочем, к честолюбию Везерби и Роуз подходили во многом по-разному — Джон никогда не испытывал потребности в успехе — в том смысле, который вкладывал в это слово репортер, — хотя вполне терпимо относился к его чувствам, и даже более того — питал к ним определенную симпатию.

Первым Байрона заметил именно Роуз и сразу же вспомнил тот довольно горячий диалог, который состоялся в «Королевском торсе». Да и внешность Байрона оказалось непросто забыть. Везерби удивился, увидев его здесь, и даже немного растерялся, потому что совсем забыл, успел ли тогда рассердиться на старого приятеля или нет. В этом, пожалуй, заключалась одна из парадоксальных особенностей его отношения к Байрону.

— Доброе утро, — произнес вошедший.

Он радостно улыбался — как и всегда. На нем был мешковатый твидовый костюм, а через плечо свисал на ремне великолепный полевой бинокль. На лацкане пиджака поблескивал металлический значок.

— На скачки вот собрался, — проговорил Байрон. — В Ньютон-Эббот. Подумал, вдруг и ты составишь мне компанию?

На какую-то секунду Джон почувствовал искушение принять предложение. Ему хотелось уехать отсюда, навсегда забыть про все эти убийства и свою бесплодную охоту. Но он понимал, что от собственных мыслей ему уже никуда не деться.