На орлиных крыльях - Кен Фоллетт

Дворанчики были очень добры к ней. Они старались отвлечь ее от мрачных мыслей.

– Ну, что ты сегодня делала? – как-то спросила Тони.

– Ходила по магазинам, – ответила Лиз.

– Купила что-нибудь?

– Да, – сказала Лиз и расплакалась. – Я купила траурное платье, потому что Джей не вернется домой.

В те дни ожидания Джей Коберн многое узнал о Саймонсе.

Как-то раз позвонил из Далласа Мерв Стаффер и сказал, что говорил по телефону с сыном Саймонса Гарри, который беспокоился за отца. Гарри звонил ему домой, а Пол Уокер, присматривающий там за фермой, не знал, где находится Саймонс. Уокер посоветовал ему связаться по телефону с Мервом Стаффером из ЭДС. «Совершенно естественно, что Гарри разволновался», – заметил Стаффер. Саймонс позвонил Гарри из Тегерана и успокоил его.

Саймонс поведал Коберну, что у Гарри есть кое-какие проблемы, но в душе он добрый мальчик. Хотя Саймонс говорил о своем сыне довольно сдержанно, было видно, что он очень к нему привязан. (Саймонс никогда не упоминал о Брюсе, и только много позже Коберн узнал, что у него два сына.)

Саймонс много рассказывал о своей покойной жене Люсилль, как хорошо им было вдвоем после его ухода на пенсию. Коберн понял, что последние годы они жили душа в душу, и Саймонс, видимо, жалел, что так поздно понял, как сильно любил ее. «Никогда не расставайтесь со своей супругой, – посоветовал он Коберну. – Она самый важный человек в вашей жизни».

Как ни странно, совет Саймонса возымел обратное действие. Коберн позавидовал Саймонсу и Люсилль, которые относились друг к другу, как добрые друзья. Ему хотелось, чтобы у него с женой тоже сложились товарищеские отношения, но был уверен, что с Лиз это невозможно. Коберн подумал, как хорошо было бы и ему иметь понимающую жену, но кто знает, встретит ли он на своем пути такую женщину?

Однажды вечером Саймонс сказал с добродушным смехом:

– Знаете, я не стал бы этого делать для кого-нибудь другого.

Типичная для Саймонса слегка загадочная фраза. Он всегда чего-то не договаривал. Коберн уже привык к тому, что иногда Саймонс раскрывал значение своих недомолвок, но чаще оставлял собеседника в неведении. На этот раз он объяснил, что к чему. Саймонс рассказал ему, чем обязан Россу Перо.

Последствия нападения на Сантей оставили горький осадок в душе Саймонса. Несмотря на то, что диверсионной группе не удалось освободить американских военнопленных, участники налета проявили незаурядную смелость. Саймонс надеялся, что общественность Соединенных Штатов Америки по достоинству оценит их усилия. Именно поэтому на завтраке, устроенном министром обороны Мелвином Лэйрдом, он настаивал, чтобы о неудавшемся рейде сообщили прессе. «Ведь это вполне законная операция, – сказал он министру. – Речь идет о судьбе американских пленных. Американцы всегда освобождали своих соотечественников. Так скажите мне, ради Бога, чего же мы боимся?»

Вскоре он узнал, чего боялся Лэйрд. Пресса и общественное мнение оценили неудавшуюся попытку освобождения военнопленных как крупный провал, как очередное свидетельство плохой работы разведки. На первой полосе газета «Вашингтон пост» аршинными буквами поместила заголовок:

«ПРОВАЛ РЕЙДА ПО ОСВОБОЖДЕНИЮ АМЕРИКАНСКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ.»

Когда сенатор Роберт Доул внес резолюцию, в которой положительно оценивались действия участников налета, и заявил: «Многие из наших соотечественников уже пять лет томятся там в тюрьмах», сенатор Кеннеди бросил ему едкую реплику: «Вот именно, они все еще там».

Саймонса вызвали в Белый дом, где из рук президента Никсона он получил крест «За безупречную службу». Президент зачитал, что награда вручается за проявленное «исключительное мужество». Остальных участников группы должен был наградить министр обороны Лэйрд. Саймонс пришел в ярость, когда узнал, что более половины его ребят удостоились лишь медали «За поощрение в приказе». Она не намного лучше медали «За примерное поведение», и солдаты называют ее «зеленой сосиской». В сердцах он схватил телефонную трубку и потребовал, чтобы его соединили с начальником штаба сухопутных сил США генералом Вестморлэндом. Вместо него к телефону подошел исполняющий обязанности начальника штаба генерал Палмер. Саймонс рассказал ему о «зеленых сосисках» и добавил: «Генерал, я не хочу оскорбить армию, но один из моих парней собирается засунуть свою медаль „За поощрение в приказе“ господину Лэйрду в жопу». Саймонс добился своего – Лэйрд наградил четырех членов группы крестом «За безупречную службу», а пятьдесят человек получили орден Серебряной Звезды.

Весть о налете на Сантей сильно подняла боевой дух военнопленных (о нем они узнали от тех, кто попал в плен позже). С рейдом связано и другое важное обстоятельство. После нападения лагеря для военнопленных, где многие из них постоянно находились в одиночном заключении, были закрыты, и всех американцев перевели в две большие тюрьмы, в которых не хватало места для их раздельного содержания. Тем не менее, весь мир расценил налет, как большую неудачу, и Саймонс все время чувствовал, что с его людьми поступили крайне несправедливо.

Чувство разочарования преследовало его долгие годы. И вот как-то раз, в один из уик-эндов, Росс Перо устроил в Сан-Франциско грандиозную встречу, уговорив армейское начальство собрать всех участников налета на Сантей и познакомить их с военнопленными, которых они пытались освободить. Саймонс считал, что на этой встрече его парням, наконец, воздали должное. И все это благодаря Россу Перо.

– Вот почему я здесь, – сказал Саймонс Коберну. – Будьте уверены, что ни для кого другого я не стал бы этого делать.

Коберн подумал о своем сыне Скотте и прекрасно понял, что Саймонс имел в виду.

22 января сотни хомафаров – молодых офицеров ВВС – подняли восстание на военно-воздушных базах в Дезфуле, Хамадане, Исфахане и Машаде и перешли на сторону аятоллы Хомейни.

Значение этого события не оценили ни помощник президента США по национальной безопасности Збигнев Бжезинский, все еще полагавший, что иранским военным удастся задушить исламскую революцию; ни премьер-министр Ирана Шахпур Бахтиар, призывавший бороться с революцией минимальными силами; ни шах, который, вместо того, чтобы отправиться в США, сидел в Египте и ждал, что его позовут спасать свою страну, когда в этом возникнет необходимость.

Среди тех, кто понимал всю важность случившегося, были посол США в Иране Уильям Салливан и начальник иранского генерального штаба генерал Аббас Гарабаги.

Салливан сообщил в Вашингтон, что надежда на прошахский контрреволюционный переворот – чистейшая утопия, что революция, несомненно, победит и что США лучше подумать о том, как им ужиться с новой властью. Он получил резкую отповедь из Белого дома, где полагали, что посол изменяет президенту. Салливан решил подать в отставку, но жена отговорила его от этого шага. Она напомнила ему, что он несет ответственность перед тысячами американцев, до сих пор живущих в Иране, и поэтому вряд ли имеет право на столь демонстративный жест.

Генерал Гарабаги тоже собирался уйти в отставку. Он оказался в безвыходном положении, так как присягал не иранскому парламенту или правительству, а лично шаху, которого уже не было ни у власти, ни вообще в стране. Пока же Гарабаги полагал, что военные должны сохранять верность Конституции 1906 года, но на практике это не имело значения. Теоретически военным надлежало поддерживать правительство Бахтиара. Некоторое время Гарабаги пытался выяснить, может ли он положиться на своих солдат, станут ли они выполнять его приказы и воевать на стороне Бахтиара против революционных сил. Восстание хомафаров показало, что нет. В отличие от Бжезинского, он понял, что армией нельзя управлять, как машиной, нажимая нужные кнопки; армия – большая группа людей, разделяющих чаяния, гнев и животворное вероучение остальной части населения страны. Солдаты хотели революции не меньше, чем весь народ. Гарабаги пришел к выводу, что он больше не в состоянии управлять войсками, и решил оставить свой пост.

В тот день, когда он объявил о своем намерении коллегам-генералам, посла Уильяма Салливана вызвали к шести часам вечера в кабинет премьер-министра Бахтиара. От американского генерала Хьюсера Салливан уже слышал о предполагаемой отставке Гарабаги и полагал, что именно этот вопрос и собирается обсудить с ним Бахтиар.

Бахтиар жестом предложил Салливану сесть и сказал ему с загадочной улыбкой:

– Nous serons trois. – Нас будет трое.

Бахтиар всегда говорил с Салливаном по-французски.

Через несколько минут в кабинет вошел генерал Гарабаги. Бахтиар завел речь о трудностях, которые возникнут, если генерал уйдет в отставку. Гарабаги стал отвечать ему на фарси, но Бахтиар велел ему говорить по-французски. Во время разговора генерал теребил в кармане что-то, похожее на конверт. Салливан решил, что это прошение премьер-министра об отставке.