Хозяйка замка Эдвенч - Полина Ром

Если она ловила его за этим занятием, то удивленно поднимала брови, и он, слегка пожав плечами и чуть нахмурясь, как бы задумчиво и равнодушно переводил взгляд на что-то другое. Например, на стену. Ну, вроде как замечтался и не заметил, куда именно смотрит. Леди Элиз просто подвернулась, а так-то ему и дела нет до нее…

Больше всего его бесила мысль, что она верит в это! Она же девушка, как можно быть такой?! Бесчувственной, непонимающей, некокетливой… Равнодушной…

Странной, необычной, притягательной! Он никогда не знал, о чем леди думает, как поступит в том или другом случае. Почти все ее решения вызывали сперва некий внутренний протест, а по прошествии времени начинали казаться единственно правильными.

Она виртуозно управляла хозяйством, была не просто честна, но еще и бережлива. Она возродила возле замка старые грядки с пряными травами, а ведь могла даже не заботиться об этом. Она много времени уделяла леди Миранде, хотя это и не входило в ее обязанности.

Она была щедра. Первый раз мысль о щедрости Элиз очень удивила его: девушка была нищей, это и так понятно. Но она щедро дарила свои необычные знания. До этой мысли барон дошел с трудом, приводя примеры и аналогии из собственного опыта.

Он вспомнил, как марджар Арханджи однажды богато вознаградил странствующего певца Сайона, нищего бродягу с прекрасным голосом, что отказался оставаться при его дворе, но согласился переночевать.

Тот пел вечером для гостей,и марджар лично насыпал горсть золотых в грязноватую руку, сказав при этом:

-- За щедрость к моим гостям, песнопевец. Я благодарен тебе и счастлив, что слышал твое пение, соловей Аллаха.

Позже марджар пояснил своему капитану охраны:

-- Ты зря удивился, Генри. Он именно щедр к людям. Другой бы на его месте, имея такой талант, жил в палатах, ел на золоте и ублажал повелителя. И тогда мало кто мог бы слушать этого соловья. А он несет свой дар людям и часто поет на улицах за медный дирхем. Это, мой друг, и есть настоящая щедрость души – делиться талантом, умениями или знаниями.

Генри Хоггер запомнил этот случай и сейчас, сравнивая Элиз и Сайона, вынужден был признать: леди делилась своими умениями щедро, не пряча их.

Иногда, когда барон вспоминал, как расплатился за ее удивительные барельефы, он испытывал стыд и понимал, что ему далеко до мудрости марджара. Чувствовал обиду Элиз, но не знал, как загладить свою вину.

Генри нравилось смотреть на ее лицо, выделять взглядом мельчайшие детали, пытаться разобрать его на части и сложить снова.

Глаза. Странные, зеленовато-янтарные, глубокие, с обведенными четкой каймой радужками, полностью скрывающие все мысли.

Темные ресницы и брови. Пожалуй, брови особенно хороши – распахнуты к вискам, как крылья парящей чайки.

Нос совершенно классический, именно такой, как у старинных статуй.

Маленький четкий подбородок. Пожалуй, слишком решительный. Такой был бы к лицу упрямому подростку, а не юной девушке!

А ведь она такая и есть – решительная и упрямая. И это раздражало сильнее всего. Что мешало ей принять его предложение?! Сейчас жила бы, не зная нужды, могла бы одеваться, как пристало урожденной леди, а не носить этот странный наряд.

Барон хмурился, а мысли его, сами собой, бежали дальше.

Конечно, в такой одежде есть некоторые преимущества, этого он не мог не признать. Например, от нее всегда хорошо пахнет чем-то свежим и травянистым. Так может пахнуть на свежескошенном лугу, где горячее солнце выжигает дурманящий дух из клевера, ромашки, колокольчика, медово благоухающего гусиного лука и щедро смешивает с прохладными травянистыми нотками.

Это потому, что свои блузы она меняет ежедневно. Например, мадам Аделаида одевается именно так, как и положено при ее статусе. Но частенько от верхних платьев пахнет потом и приторно-сладким запахом розового масла, до которого вдовушка большая любительница.

Раньше, когда барон жил в Аджанхаре и служил марджару, запах розового масла пропитывал не только одежду его гарема, но и волосы девушек, и даже стены их комнат. Ему всегда этот сладостный дух казался заманчивым и чарующим.

Только здесь, в Англитании, столкнувшись с Аделаидой, Генри понял, что запах на самом-то деле тяжелый и навязчивый, совсем не такой, как аромат живой розы. Гораздо прилипчивее и назойливее.

Барон тряхнул головой, вызвав испуганный вскрик лакея и чуть не порезавшись о бритву.

-- Ваша светлость!

-- Все, Йохан, успокойся. Можешь брить дальше.

Лакей вздохнул, покачал головой и продолжил процесс, про себя отметив: «Что-то совсем он дерганый стал. Все думает и думает. Знаю я, о чем… -- тут Йохан тонко и незаметно улыбнулся. -- Эх, мне бы такие деньжища, как у него, разве стал бы я из-за девицы этак-то убиваться?! Сидит за столом, так есть даже забывает, все таращится. А девица-то, похоже, себя блюдет. Соврал тогда Итор зимой-то, как есть соврал. Ежели бы что было, давно бы уже попались голубчики. Кто их, лордов знает? А я бы на эту обоже евонную даже и не посмотрел. Что блюдет себя, так это хорошо, конечно. Только жеж в женщине должна быть прелесть телесная, а в этой-то чего? С какой стороны ни глянь, никакого соблазну для глаз нету, да и характер у ней – не дай бог!»

Если бы у него были свободны руки, Йохан бы обязательно перекрестился. Недавно он получил от экономки ощутимый выговор за небрежное отношение к одежде лорда. Струсил он тогда изрядно: если бы девица пожаловалась, мог бы и расчет получить.

Случалось уже такое в замке зимой этой. Как раз тот самый Итор и вылетел с работы.

«А все правильно: не твое – не смей брать! Хотя, конечно, Итор и сам дурак. Из-за этакой-то мелочи хорошего места лишился. Зачем он тот кубок спереть пытался? Ежли продать только. И то еще повезло. Могли и