Метеоры - Мишель Турнье

Весь день шел дождь, но вечер выдался ясным. Мы с Жаном поднимались от пляжа к скалам по узкой тропе. И вот тут мы увидели кого-то, спускающегося навстречу. Кого же? Почему я не хочу признаться? С первого взгляда — едва завидев далекий силуэт, я поняла, кто это. Внезапное легкое головокружение от подъема, который становился все круче. А может быть, это узнавание причинило его? У меня было всего несколько секунд, чтобы попытаться скрыть, что я узнала другого. Я была ошеломлена появлением этого ужасного существа: неизвестного, который был Жаном. Я впилась глазами в это странное создание, излучавшее погибельное сияние, отложив на потом осмысление разрушения, произведенного во мне и вокруг меня, и обдумывание мер, которые надо будет принять, чтобы уменьшить его силу.

Первые фразы, которые произносят, знакомясь, почти смешной разговор, послуживший мостиком между нами… Жан, очевидно, меньше всех страдал от этой злосчастной встречи, по крайней мере — так казалось. Он играл роль посредника между братом и невестой. Поль пошел с нами в дом, где мы нашли старую Мелину — единственную свидетельницу такого недавнего прошлого, жизни, некогда кипевшей в этих опустевших стенах. Жан уверял меня, что она в совершенном маразме, но у меня сложилось иное впечатление. Конечно, то, что она все время бормотала себе под нос, было трудно разобрать, тем более что она конкретно ни к кому не обращалась. Но то немногое, что я поняла, было вовсе не лишено смысла, напротив, именно избыток значений, сложность — вот что делало ее речь непонятной. Так же происходило и с ее каракулями, которыми она постоянно марала бумагу, хотя, по словам Жана, была неграмотна. Я бы хотела, чтобы какой-нибудь археолог или филолог — кем был на самом деле Шампольон? — погрузился бы в эти школьные тетради, заполненные до краев писаниной, абсолютно нечитаемой для нас.

— Она безграмотна, — говорил Жан, — но не знает об этом. Ты слышала, как младенец лепечет в колыбели? Он подражает речи взрослых, которую слышит вокруг себя. Он воображает, наверно, что говорит как они. Мелина подражает писанию, не умея при этом писать. Однажды я отнял у нее одну из ее тетрадей. Я ей сказал: «Ты что-то пишешь, Мелина? Но я посмотрел и ничего не понял». Она пожала плечами. «Разумеется, — ответила она, — не для тебя же писано». Тогда я подумал об эолийском, мнимом языке, адресованном одному-единственному собеседнику.

Нельзя поддаваться тяге к волшебному, даже в таких колдовских местах, как Звенящие Камни. Но все же если слово «ведьма» еще имеет смысл, то благодаря таким созданиям, как Мелина. В ней была смесь острого, хотя и ограниченного, ума, темного колдовства и смутной магии, что можно выразить одним словом — коварство. Она считалась глухой. Не отвечала на вопросы и не подчинялась приказам. Но я много раз замечала, что она слышала самые тихие звуки и прекрасно понимала, о чем говорят крутом. Всегда одетая в черное, за исключением белого гофрированного чепчика, который охватывал ее голову, приподнимаясь спереди наподобие шиньона. При этом она не носила траура, она была воплощением его, похоронив все близкие, старинные и как бы семейные отношения. Я узнала, что ее муж Жюстен Мелин, дорожный рабочий, умер почти одновременно с Эдуардом Сюреном. У них было одиннадцать детей, из которых никого в живых не осталось. Эти детские смерти всегда совпадали с появлением новорожденных в семье Сюрен, как бы в противовес. Так что можно было предположить, что один из Мелинов должен был исчезнуть, чтобы появился новый Сюрен. Смерть двух отцов семейств случилась тоже в унисон, как будто Жюстен Мелин всегда был только тенью Эдуарда Сюрена. Только Мелины не касалось разрушение — без возраста, вечная, как воплощенная смерть.

Ее фамильярность с темными сторонами жизни выражалась довольно курьезно. У нее был дар смягчать их, приручать, лишать их ореола отвращения, ужаса и отчаяния, находя для них умеренные выражения. О ком-нибудь другом на ее месте сказали бы, что он великолепно манипулирует эвфемизмами. Но когда слышали от нее, такой неотесанной, такой необразованной, странно мягкие выражения, то просто вздрагивали, услышав, к примеру, что человек, о котором писали во всех газетах, убивший топором отца и мать, оказывается просто «хулиган». О многочисленных несчастьях, выпавших на ее долю, она выражалась так: в ее жизни было «много неприятного». Назвала «бесцеремонным» грабителя, обчистившего соседнюю ферму и избившего до полусмерти хозяев. Войну величала «неприятностью», благо, я подозреваю, выиграла благодаря ей, став, после депортации Марии-Барбары, хозяйкой этих мест. Не могу отрицать, что я предубеждена против нее, именно ее виню в первую очередь в моем отъезде из Звенящих Камней. Испугалась ли она, что больше не будет единственной женщиной в доме или бессознательно защищала вместе с Полем целостность их близнецовой ячейки? С первого дня эта старая бретонка, черная и сомнамбулическая, испугала меня, и я почувствовала, что она станет злейшим врагом нашего с Жаном счастья. Это было тем более отвратительно, что она ничем не проявляла неприязни, не отталкивала меня, а, наоборот, привлекала к себе, с одобрения близнецов старалась сблизиться, и им казалось естественным, что новоприбывшая будет введена в домашние дела и как бы инициирована старшим членом семьи. Она заставляла терпеть ее бесконечный монолог, который как сернистый источник тек с ее уст, чем бы она ни занималась. Не думаю, что я обманулась, испытав отвращение, смешанное со страхом при виде того, с какой непринужденной властностью она обращалась с местными жителями. Умела ли она считать? Очевидно, нет, но с этой женщиной ничего нельзя было знать наверняка. Протягивая продавцу купюру, она говорила: «Дайте мне на это масла, хлеба и сосисок…» Часто денег не хватало на то, что она просила, и, соответственно, она и получала не все, что просила. Тогда торговец бывал наказан тяжелым упрекающим взглядом и видом поджатых губ, чувствуя себя почти преступником.

Я вполне могла понять враждебность местных к Мелине. Еще пятнадцать лет назад старое аббатство и его окрестности кипели жизнью. Тут были мастерские, ткацкие и канатные, приют Святой Бригитты для сирот и, конечно, бесчисленное семейство Сюрен, группировавшееся вокруг Марии-Барбары. И была эта женщина, Мелина, преследуемая смертями, и ее власть распространялась повсюду. Теперь здесь пустыня. Завод закрыт, приют перевезен в другое место, семья Сюрен почти сошла на нет и рассеялась. Кто же остался? Все та же Мелина, еще более сумрачная и зловещая, чем прежде. Не причастна ли она к этому несчастью? Думаю, в Средние века ведьм сжигали за меньшее. И теперь, мне кажется, она ревниво следит за Звенящими Камнями, ныне онемевшими, и готова задушить семена новой жизни, которые могли бы прорасти на этой разоренной земле. Как, например, моя любовь к Жану.

Поль

Воспользовался ли я присутствием Софи и Жана в Звенящих Камнях для того, чтобы разрушить их помолвку, соблазнив невесту? В определенном смысле да, но только с точки зрения банальной и двухмерной, с точки зрения непарных. Для того, кто восстановит третье измерение, истина предстанет в другом свете. Встретив Софи, я был поначалу ошеломлен, пригвожден к земле, поражен ужасом отчуждения, который она привнесла в мою жизнь. Нужно было привыкнуть, переждать, вернуться к обычному ясному пониманию, к желанию контратаковать. И тогда я понял, что, бесспорно, очаровал ее. Эти слова прозвучали бы при других обстоятельствах как непростительное фатовство. Потому что совершенно ясно: ее соблазнило то, что я — близнец Жана. Она открыла для себя вдруг, что множество черт личности Жана были не более чем отблесками, разбитыми и разлетевшимися, того великого закатившегося солнца, в котором эта личность взлелеяла свое тайное сияние. Случившееся справедливо и естественно потому, что во мне больше этих солнечных чар, чем у Жана, ведь именно я — страж нашей клетки, смотритель ее двойной печати, тогда как он отрицает свои корни и ни во что не ставит наше преимущество.

Софи

Сначала я винила во всем это серо-зеленое побережье, опаловое море, зловещую прозрачность аквамарина, а также дом, полный привидений, ревностно охраняемых старой Мелиной, пустые мастерские, недействующее аббатство, где блуждают тени сирот и монстров. Но это окружение при всей его важности — только мякоть вокруг косточки. Мне казалось, что Жан воспрянет в этой знакомой ему обстановке и станет живее, бодрее, наполнясь счастливой энергией вновь обретенной юности. Что может быть естественней? Я вспомнила легенду об Антее, восстанавливающем свою силу прикосновением к земле так, что Геракл смог справится с ним, только оторвав его от почвы. Однажды вечером он заключил меня в объятия с такой нежностью, пылом, я бы даже сказала — пусть это звучит слегка цинично — с такой эффективностью, которой были чужды прежние наши вялые объятия. На следующий день он укрылся под покровом грусти и зябко ежился под ним, бросая на меня затравленные взгляды. Я больше ничего не понимала. Только позже я, увы, поняла, увидев их вместе с Полем, что настала моя очередь чувствовать себя подавленной, ужасно одинокой и чужой рядом с этой братской четой. Я не только обрела в Поле уверенность и власть моего прежнего возлюбленного, но, более того, — я заметила, что и Жан, приближаясь к нему, загорается его светом, становится снова живым и бодрым. Конечно, Поль был настоящим хозяином Звенящих Камней, но кто из них двоих был моим любовником? А кто женихом? Я так и не решилась задать Жану эти ужасные вопросы, которые могли бы меня просветить на этот счет.