Секреты Достоевского. Чтение против течения - Кэрол Аполлонио
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катерина Ивановна отвечает за всё; как говорит Алеше г-жа Хохлакова, «всё Катя!» [Достоевский 19766: 18]. Она контролирует своих домашних, мужчин (Ивана, Дмитрия, Алешу, Ракитина) и семейство Снегиревых. Она является средоточием сюжетной линии Дмитрия, поскольку в дополнение к остальным событиям, которыми наполнены их мучительные взаимоотношения, она искушает его тремя тысячами рублей, дающими повод для убийства. Предъявив на суде, в присутствии всех жителей города, письмо, написанное ей пьяным Дмитрием, она пытается погубить его. А для Ивана она являет собой воплощенное искушение – секс, гордыня и деньги в одном лице, – которым ему не позволяет овладеть чувство вины. Но наиболее опасно то, чего Катя не делает.
Этот важнейший момент нетрудно упустить из виду; он появляется в тексте романа лишь мимоходом. После того как Иван второй раз приходит к Смердякову, Катя показывает Ивану грязный клочок бумаги с каракулями пьяного Дмитрия, где тот грозит убить своего отца. Введенный Катериной в заблуждение Иван принимает это письмо за доказательство виновности Дмитрия в убийстве и роется в своих воспоминаниях, пытаясь осмыслить то, что узнал. Но никакого смысла в этом нет; это письмо доказывает лишь невоздержанность Дмитрия на язык – ничего больше. Подобно Смердякову, Катя подбивает Ивана поверить лжи, а все сказанное ею усугубляет царящие в его мыслях смятение и тоску. Он вспоминает, как она упрекала его в том, что он убеждал ее в виновности Дмитрия, хотя это она показала ему письмо. И вдруг она же внезапно восклицает: «Я сама была у Смердякова!» [Достоевский 19766: 57]. Иван удивлен: «Когда была? Иван ничего не знал об этом. Значит, она совсем не так уверена в виновности Мити! И что мог ей сказать Смердяков? Что, что именно он ей сказал? Страшный гнев загорелся в его сердце» [Достоевский 19766: 57]. Эти вопросы заставляют Ивана отправиться к Смердякову в третий, и последний, раз.
Что же на самом деле сказал Смердяков Катерине Ивановне? Об этом нам ничего не известно. Черт Ивана напоминает ему: «…ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно забыл…» [Достоевский 19766: 71]. Но эта загадка является этическим средоточием романа. Если Катя пришла к Смердякову, то, возможно, Смердяков признался ей, как признается Ивану, что убийство совершил не Дмитрий, а он. В этом случае, предъявляя на суде «вещественное доказательство» вины Дмитрия, Катерина Ивановна знала, что лжет, совершает лжесвидетельство и клевещет на невиновного человека. Она знала, что Дмитрий невиновен, но отказалась в это поверить; снедаемая высокомерием и ревностью, она решила погубить его. Подобно Смердякову, Катя служит передаточным звеном для лжи, и в такой же степени, как и Смердяков, она искушает поверить в ложь. А между тем, как я показывала на протяжении всей этой книги, в мире Достоевского клевета – смертный, бесовский грех.
Итак, по-видимому, женщины в романе Достоевского воплощают в жизнь принципы бесовства. Когда бес приходит с деньгами – например, приданым Аделаиды Ивановны, – он дает начало конфликту, лежащему в основе сюжетной линии ее сына; для Дмитрия деньги Катерины Ивановны связаны с материнским наследством. Душевное расстройство Софьи Ивановны тоже оставило свой отпечаток, однако ее наследие сильнее подавляется. Ее демоническая сексуальность, по-видимому, сыграла значительную роль в попытках Алеши удалиться в монастырь и в его пассивности, поспособствовавшей убийству его отца. Бес, которым она была одержима, вселился и в ее другого сына – того, о котором Федор Павлович забывает, вспоминая свою вторую жену. Как и все остальное, что связано с Иваном, этот конфликт, определивший его сюжетную линию, в конце романа не получает разрешения.
Остается еще одна мать: Лизавета Смердящая. Хотя категорически заявить, что Смердяков – незаконнорожденный сын Федора Павловича, весьма соблазнительно, в романе нет неопровержимых доказательств этого. В произведениях Достоевского самое важное – это тайны, благодаря которым возникают лежащие в основах их сюжетов конфликты, и смысл этих тайн – художественный, а не реальный. Как мы уже знаем, отцовство всегда является тайной. Изнасиловал ли Федор Павлович Лизавету той ночью? Или это сделал кто-то другой? И имеет ли эта загадка какое-то отношение к ее личности? Обычное чтение не приведет нас к разгадке этой тайны.
Мы уже встретили в мире Достоевского ряд персонажей, чьи онтологические основы весьма сомнительны: Макар Девушкин, мечтатель из «Белых ночей», Иван Карамазов, Степан Трофимович Верховенский. В романах Достоевского на каждом шагу встречаются те, кого принято называть «томящимися духом», – и это всегда мужчины. Лизавету, с ее умственной отсталостью, грязью, сплошь покрывавшей ее тело и спутанные волосы, с ее немотой (а значит, неспособностью сказать, кто отец ее ребенка) и упорным желанием спать на земле, можно рассматривать как их полную противоположность – как воплощение русской почвы, женственности, телесности, как место, куда сеется семя.
Двадцатилетнее лицо ее, здоровое, широкое и румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и неприятный, хотя и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконной рубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные как у барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Кроме того, всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи [Достоевский 1976а: 90].
Можно сказать, когда Лизавета лежит так на земле, в грязи, покрывающей ее и сверху, мало что отличает ее от почвы как таковой. Федор Павлович – единственный из пьяных распутников, набредших на нее однажды теплой сентябрьской ночью, который признает – более того, с гордостью, – что может считать ее женщиной. Но женщиной – в противоположность чему! В конце концов, это художественная литература – символическая модель мира. Созданный Достоевским образ Лизаветы ведет свое происхождение из глубин русского фольклора.
Эта мать убийцы являет нам образ материнства, сложившийся на Руси еще в языческую эпоху. Федор Павлович встречается с этим существом как раз в то время, когда он узнал о смерти своей беглой первой жены в Петербурге – то есть в подходящий момент для того, чтобы семя дьявола перешло в другое
