Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

— На той встрече я не была, учителей младших классов не приглашали. Но мне рассказывала учительница руского языка Анна Семеновна, что наш Тимофей глаз не сводил со старика. И вот результат: бросил школу и начал пахать землю.

— Романтика! Она пройдет, как только он узнает настоящую жизнь, — со вздохом сказал Барсуков. — И сегодня не усну, голова разваливается… Маша, принеси таблетку пирамидона.

8

Он запил таблетку теплой водой, разделся и лег под тонкое прохладное одеяло. В постели, на мягкой подушке, голова болеть перестала, и ему захотелось именно сейчас (все одно не уснет!) найти ответы на многие волновавшие его вопросы. Маша уже тихонько посапывала, а он лежал на спине, видел протянутую по потолку узкую полоску лунного света и мысленно то разговаривал с сыном (ему казалось, что Тимофей, понуря чубатую голову, стоял перед ним и во всем с ним соглашался), то повторял, как бы желая заучить наизусть: «Недостатки, что же еще». — «Какие?» — «Ну, те, какие имеешь». — «А если у меня их нет, недостатков?»

Он понимал, что ему необходимо успокоиться, чтобы не спеша, без волнений, все правильно осмыслить и все верно понять, отделив существенное, нужное от наносного, ненужного. Что же оно, это существенное и нужное? Может быть, существенное и нужное — это то, что он уже не мог спать спокойно, как спал раньше, и что когда закрывал глаза, то рядом с одним Барсуковым видел второго Барсукова, будто и такого же, чем-то похожего на первого, а все-таки и не такого, непохожего. Вот он, второй Барсуков, и бодрствовал, и старался отыскать ответы на им же самим придуманные вопросы, потому что первый Барсуков над трудными вопросами никогда не задумывался и всегда спал превосходно, не зная ни бессонницы, ни головной боли. И вдруг эти похожие один на другого Барсуковы завели между собой спор, говорили они горячо, волновались, каждый старался доказать свою правоту.

«Дружище, выслушай меня внимательно, ведь я добра тебе желаю, — говорил один Барсуков. — „Холмы“, твое детище, хозяйство крепкое, на станицу, о которой ты столько проявил заботы, любо посмотреть, не станица, а укрытый зеленью городок. В районе тебе почет и уважение, на груди у тебя красуется Золотая Звезда Героя. Честное слово, не могу понять, что тебе еще нужно! Знаю, скажешь: хочу посмотреть на себя со стороны, как бы в зеркало. Старик Беглов надоумил! А зачем тебе смотреть на себя, да еще и со стороны? Кому это нужно? Возле своих тракторов этот Беглов уже выжил из ума, взбрело ему в голову — „погляди-ка на себя со стороны“, — а ты начал оглядываться да осматриваться и уже по ночам глаз не смыкаешь, примеряешь, прикидываешь, самокритику на себя напускаешь. А зачем она тебе, эта самокритика? Раньше голова у тебя никогда не болела, а теперь болит. Раньше ты как приложил голову к подушке, так и уснул, а теперь не спишь, все думаешь. А зачем тебе нужны эти ночные думки и беспокойства? Живи как жил, как живут другие, как живет твой сосед Харламов. Подумай: почему, к примеру, Харламов не поглядывает на себя со стороны? Да потому, что затея эта никчемная, и человеку она ничего, кроме вреда, не дает»…

«Друг хороший, я отлично тебя понимаю, — отвечал другой Барсуков. — Ты привык к своему теперешнему положению и хочешь, хочешь сохранить все, как оно есть. Так лучше, спокойнее, ни тебе душевных тревог, ни бессонницы, ни головной боли. А я не могу и не хочу оставлять все так, как оно есть, и ты напрасно говоришь, что старик Беглов выжил из ума. Нам бы с тобой иметь и его ум, и его житейскую мудрость. Неужели позабыл, что тебе говорили Василий Максимович и его друзья? Так я напомню, только изложу их мысли своими словами. Они говорили, что ты единоначальник и что это еще полбеды. Вся твоя беда состоит в том (и об этом не преминул напомнить тебе старик Беглов), что ты одиночка, без опоры и без поддержки. И хотя вокруг тебя есть люди, хотя они исполняют твои указания, а в сущности ты одинок. И произошло это потому, что ты, сам того не замечая, возвысил себя над теми, кто находится рядом с тобой, пренебрег их советами. Ты скажешь: а планерки перед восходом солнца? И планерки тебе нужны не для того, чтобы ты выслушивал других, а для того, чтобы тебя выслушивали и чтобы ты мог сказать, что и кому делать. Еще гвардейцы говорили об „операциях“ в Казачьем курене… Да не смотри на меня так грозно, знаю, что эти „операции“ делались не из личной выгоды, а в интересах „Холмов“. А о чем гвардейцы не могли сказать? Не могли сказать потому, что им не было известно, как ты злоупотреблял своим положением, хотя опять же не в корыстных целях. Свои отношения с Якубовичем ты построил так, что однажды по его просьбе пригласил в курень приехавших к Якубовичу ревизоров. Потом Якубовичу был представлен „документ“ (о нем знаем только мы с тобой), что ревизоры, дескать, не вызывают доверия, так как они пьянствовали в „Холмах“ и их выпроводили обратно в Москву»…

«Так это же не я! Это Казаков!»

«Возможно, и не ты, но с твоего благословения. А недавно тот же Якубович приезжал к тебе в гости. Ты пригласил его приехать, и ты угощал, и не потому, что питаешь к этому человеку особые дружеские чувства, а исключительно потому, что тебе были нужны тара и грузовики»…

«Да, нужны были тара и грузовики, потому что мне надо было спасать черешню, и важнее всего это было не для меня, а для „Холмов“».

«А разве нельзя было обойтись без приглашения и без угощения?»

«Чудак, наивная душа! Становись на мое место и попробуй обойдись! Удивляюсь, как ты можешь на реальную жизнь смотреть глазами ребенка? Влез бы в мою шкуру, посидел бы в ней хотя бы с годик, и тогда ты узнал бы, что тебе можно делать, а что нельзя. Ты не понимаешь, чего хочу я, а я не понимаю, чего хочешь ты. Ты хочешь, чтобы вся рота шла в ногу, а я один ломал бы ее общий строй? Нет, так дело не пойдет. Своими нравоучениями ты похож на мечтателя, витающего где-то в небесах и не знающего, что происходит на нашей землице, так сказать, в жизни реальной… Сколько раз я уже повторял: ну, допустим, я пожадничал, не пригласил бы Якубовича, и не угостил бы его, и погубил бы черешню? Кто сказал бы мне за это спасибо? Никто! Назвали бы ротозеем и дураком! Неужели ты веришь в то, что перебросить к потребителю черешню в четыре-пять дней мне помогли бы чьи-то советы или критические замечания в мой адрес? Ничего подобного! Нет, дружище, сколько ни советуйся, какие прения ни устраивай, а черешня не могла ждать и дня, ее надо было свеженькую доставить к столу потребителя. А скоро наступит уборка хлеба, времечко исключительно горячее, и тут уж и вовсе не до совещаний и заседаний. Что же касается того, что я одинок, — выдумка. Со мной вся станица! И каков же я был бы руководитель, если бы ждал чьих-то советов и сам, на свою ответственность, не принимал бы смелых и оперативных решений»…

«Твоя ссылка на смелость и оперативные решении — простая ширма, за которой ты хочешь спрятаться. Не надо забывать, что „Холмы“ не дивизия, а ты не начальник штаба. Командирские замашки ни к чему, а ты к ним привык, сжился с ними, тебе нравится искоса поглядывать на свою Золотую Звездочку, а подхалимство и лесть принимать за искреннее уважение и любовь к собственной персоне. Неужели позабыл, что ты лицо выборное, что холмогорцы сегодня выразили тебе свое доверие и дали тебе полномочия, а завтра они могут не выразить этого доверия и не дать тебе полномочий?»

«Прошу за меня не беспокоиться, со мной этого не случится».

«Да, это плохо, что ты такого высокого мнения о себе. Ты не задумываешься над тем, что в один прекрасный день тебя могут не избрать. Ты почему-то уверен, что мандат председателя Михаилу Барсукову выдан навечно. Отсюда и пренебрежение к совету других, и неуважение к голосу коллектива. Ты даже не считаешься с мнением членов парткома, о чем не раз уже говорила тебе Дарья Васильевна».

«Даша имеет право это говорить. А ты кто? Судья, да?»

«Я не судья тебе, и ни в чем я тебя не обвиняю. Но теперь я понимаю твои ошибки и промашки и могу сказать: у меня все будет по-иному».

«Хотел бы я увидеть на деле, что оно такое „по-иному“. Ты что, дружище, собираешься выступать со статьей или с речью на собрании районного актива?»

«Если возникнет такая необходимость, то и выступлю… А что?»

«Дурак, вот что! Как же ты можешь?»

В тяжелой дремоте сомкнулись веки, и уже мальчик Миша Барсуков что есть мочи несся голышом по заросшему бурьяном огороду, а следом за ним с пучком крапивы бежал Харламов. В конце огорода Кубань в разливе, только бы добежать и с разбега прыгнуть в воду. Харламов настигал, за спиной слышался тяжелый топот, а берег уже совсем близко. И видит Миша, из лодки вышел старик Беглов и преградил дорогу. «Держите его, держите!» — кричал Харламов. «Батя, спасите!» А батя схватил Мишу за руки и держит. «Я же учил, что тебе надо делать и что делать не надо, а ты самовольничал, не слушался, — говорил старик. — Вот теперь я отдам тебя Харламову»… В это время Харламов ударил крапивой и раз, и два, и три. Чувствуя нестерпимые ожоги, Миша вырвался и не раздумывая прыгнул с крутого берега в Кубань… и со стоном проснулся.