Тридцатилетняя война - Сесили Вероника Веджвуд

Поведение Густава Адольфа ставило в тупик не только Ришелье, но и германских князей. Несмотря на подходы императора и испанского посла[839], невзирая на переговоры, которые уже начал вести Валленштейн с Арнимом[840], Иоганн Георг не осмеливался заключать сепаратный мир. Курфюрст предлагал королю воспользоваться тем, что он сейчас фактически господствует в Германии, и начать мирное урегулирование, но Густав Адольф не стал и слушать, негодуя и презирая своего союзника. Больше того, он заподозрил тайный сговор как между Арнимом и Валленштейном, так и между Иоганном Георгом и его давним соперником королем Дании. Однажды шведский монарх, не выдержав домогательств саксонского посла, выпроводил его, сердито заявив, что «он начал это великое дело с Божьего благословения, с Божьей помощью его и закончит»[841].

Адлер Сальвиус, агент короля, со времени похода по Центральной Германии ублажал курфюрста Бранденбурга разговорами о том, как хорошо было бы выдать за его старшего сына единственную дочь и наследницу Густава Адольфа[842]. Но когда послы курфюрста во Франкфурте поинтересовались мнением шведского короля насчет мира, он сказал им, что в интересах самой протестантской Германии не может даже и думать об этом. Протестантские князья исходили из того, что новые завоевания лишь озлобят католическую партию, породят больше врагов, и лучше бы остановиться и удовольствоваться тем, что достигнуто. Однако Густав Адольф мыслил масштабами империи, он перестраивал жизнь на завоеванных землях, подстегивал торговлю и предпринимательство, наметил объединить кальвинистов и лютеран[843], нацеливаясь на то, чтобы разрушить прежнюю хаотичную империю и создать новую. В долгосрочном плане его помыслы, возможно, и содержали здравое зерно, но на ближайшую перспективу желания князей, озабоченных бедственным состоянием страны, казались более разумными.

Какое место в этой новой империи собирался занять сам Густав Адольф, неизвестно. Официально он говорил о себе как о заступнике протестантов, хотя однажды обронил в разговоре с герцогом Мекленбурга: «Если бы я был императором…»[844] Формально в этом не было бы ничего необычного. Теоретически империя не являлась национальным германским государством, она скорее представляла собой многонациональное образование, от которого превратности судьбы сохранили германоязычный фрагмент. На императорский трон в разное время рассматривались кандидатуры французского и даже английского королей, итальянцев, испанцев, датского короля. Густав Адольф со своими балтийскими наклонностями, протестантской верой и превосходным знанием немецкого языка был бы императором не хуже Фердинанда с его испанскими обязательствами, итальянскими интересами и католицизмом. Для севера он был бы даже более подходящей кандидатурой. Кроме того, у него имелась только одна дочь, супруга вряд ли могла принести еще детей, и если бы дочь, как и намечалось, вышла замуж за наследника Бранденбурга, то началась бы германизация шведской династии и самой Швеции с неизбежным ее вхождением в более развитое и населенное содружество германских государств.

Тем не менее идея замены Фердинанда Густавом Адольфом вряд ли могла импонировать ведущим германским князьям. Располагая собственной внушительной армией и огромным опытом завоеваний, он потенциально мог стать еще большим деспотом, чем Фердинанд. Угроза раскола между севером и югом Германии еще не исчезла, и для любого германского государственного человека даже со средними умственными способностями было очевидно, что восхождение на императорский трон Густава Адольфа вызовет дальнейшее обострение конфликта, подтолкнет католических князей к единению между собой и с Фердинандом. В любом случае все зависело от доброй воли германских правителей, а у них, за небольшим исключением, ее не было. Наверно, о них Густав Адольф говорил: «Я боюсь глупости и предательства больше, чем силы»[845]. Создавая впечатление, будто он стремится заполучить императорскую корону, и раздавая германские земли своим маршалам[846], Густав Адольф подрубал сук, на который хотел сесть.

В феврале во Франкфурт приехал Фридрих Богемский, и шведский король принял его с особыми почестями. Возмущая конституционалистов, Густав Адольф подчеркивал его первенство, чествовал не как курфюрста, а как правящего монарха, настаивая на перечислении всех его титулов, без каких-либо изъятий[847]. Обхождение было поистине великодушным и уважительным, и даже сам свергнутый государь засомневался в их искренности. Фридрих признался бранденбургскому послу: он не видит причин для продолжения войны, кроме трудностей, связанных с «удовлетворением запросов короля Швеции»[848]. Узнав позже, что Густав Адольф намерен возвратить его в Пфальц в качестве вассала шведской короны, Фридрих вспомнил о собственном достоинстве и наотрез отказался[849]. Одно дело иметь союзника, другое — господина. Позиция непрактичная, но единственно возможная в то время для германского князя.

В неудобном положении оказался и зять Иоганна Георга ландграф Гессен-Дармштадтский. Все лето он посредничал между тестем и императором, а когда осенью его принудили стать союзником Густава Адольфа, ландграф попытался склонить к миру завоевателя[850]. Король заподозрил, что ландграф куплен императором. Когда ландграф пожаловался на дисциплину солдат, расквартированных в Рюссельхайме, король язвительно спросил: не продался ли он императору? Густав Адольф при всех называл его «миротворцем на побегушках у Священной Римской империи»[851].

Чуть ли не ссора разгорелась во время разговора после ужина 25 февраля 1632 года. Густав Адольф, как обычно, разглагольствовал о том, что он сражается за немцев только по доброте своего сердца. «Пусть император за мной не гоняется, и я не буду гоняться за ним», — сказал вдруг король и, повернувшись к ландграфу Гессен-Дармштадтскому, добавил: «Ваше высочество, передайте ему это. Я знаю, что вы хороший империалист». Ландграф хотел было запротестовать, но Густав Адольф не дал ему и рта открыть: «Тот, кто получает тридцать тысяч талеров, должен быть хорошим империалистом». Побелевший от негодования князь все-таки промолчал[852], а Густав Адольф продолжал рассуждать о неизбежности войны.

7

2 марта 1632 года король снова двинулся в поход, оставив Рейн на попечение Бернхарда Саксен-Веймарского, встретился с маршалом Горном в Швайнфурте, а оттуда направился в Нюрнберг, где должны были сойтись все его войска. Здесь его приняли восторженно, муниципалитет задарил подношениями[853], и, набрав еще сорок тысяч рекрутов, Густав Адольф приготовился идти на юг, сначала в Аугсбург, потом в Баварию.

Желая сохранить верность Ришелье, но боясь больше Густава Адольфа, Максимилиан в итоге сыграл на руку шведскому королю. Французский агент побуждал его к тому, чтобы придерживаться нейтралитета. Однако страхи были столь велики, что он даже и не пытался отмежеваться от армии Тилли и в марте написал Фердинанду, прося его вызвать Валленштейна[854]. Боясь потерять земли, Максимилиан принес в жертву свой нейтралитет и все то, что получил в результате увольнения генерала. 1 апреля он присоединился к Тилли в Ингольштадте, дав Густаву Адольфу все основания для вторжения в Баварию.

Получив подкрепления численностью пять тысяч человек, которых Валленштейн, потянув время и демонстрируя нежелание, все-таки прислал, Тилли отступил на восток, имея в виду удерживать линию по реке Лех. 7 апреля Густав Адольф форсировал Дунай у Донаувёрта и тоже пошел на восток, опустошая все на своем пути, чтобы никакая другая армия не могла найти себе пропитание[855]. Войска уничтожали даже молодые посевы, скармливая их лошадям. Все это время Валленштейн стоял на границе Богемии со своей армией в двадцать тысяч человек[856], которых он набрал, но не хотел куда-либо вести. Неделями и венское правительство, и император, и сын императора, молодой и гордый эрцгерцог Фердинанд, тщетно умоляли генерала объявить свои условия и прийти к ним на помощь[857]. Валленштейн хранил гробовое молчание даже тогда, когда шведский король перешел Дунай. 14 апреля Густав Адольф добрался до реки Лех, на противоположном берегу на лесистой возвышенности уже стоял лагерем Тилли. Отправившись в разведку, Густав Адольф заметил на другом берегу часовых. Солдаты, не узнав его, с невинной дерзостью прокричали: «Где твой король?» — «Ближе, чем вы думаете», — ответил Густав Адольф и пришпорил коня[858]. Ночью он распорядился выстроить из лодок мост, а утром три сотни финнов под непрерывным огнем Тилли перешли на другую сторону, чтобы возвести земляные укрепления для шведских батарей. Под прикрытием пушек вскоре переправилась и вся армия. Тилли не осмелился атаковать шведского короля. Густав Адольф, перейдя на другую сторону реки, довольно быстро взял штурмом холм; ему, как всегда, помогали искусная тактика и везение. Тилли, раненного в ногу, унесли в тыл, а за ним и его заместителя Альдрингера, без сознания, с размозженным черепом. Остатки армии спасались отступлением. Артиллерия и обозы в основном остались на поле боя, и потрепанное войско Тилли вряд ли смогло бы уйти, если бы ураганный ветер следующей ночью не заблокировал дороги поваленными деревьями[859].