Я/Или ад - Егор Радов

В результате, когда я стал уже там совсем “основным” и “крутым”, безжалостно разделавшись со всеми конкурентами (одному, помнится, я отрезал яйца, и больше он не “выступал”), мой срок вдруг закончился, и меня выпустили. Признаюсь, мне уже тогда этого совсем не хотелось. Мне нравилось в колонии, и я бы с удовольствием там остался бы и дальше: атмосфера, как нигде, была словно создана специально для меня, для моего истинного нрава. Но природное любопытство влекло меня вперед, в новую реальность, в новые миры; и с большим сожалением я в конце концов переступил порог приютившей меня восхитительной тюрьмы, решив, что эти три года — лучшее время моей жизни. Увы, я до сих пор считаю так и почти со слезами на глазах вспоминаю милый моему сердцу камерный быт, крики и стоны сношаемого мною “петушка”, героин и светлую Луну на звездном небе, своим холодным светом, струящимся сквозь зарешеченное окошечко, обволакивавшую все мое существо сладостными грезами, тайнами ласковых снов и надеждами.

Но я хотел вновь ощутить истинную веру, вновь почувствовать высшую славу и благодать, которая вспыхнула однажды во мне молнией страсти, повергнувшей всего меня в оргастический океан Божественной любви, милости и восторга. Я больше никогда не испытывал ничего подобного с того самого раза, когда в момент моего великого пробуждения и экстаза меня арестовали менты, избив мое, переполняемое лучами благодарности и света тело. “Мне нужна женщина! — решил я, выйдя из тюрьмы. — О да, мне нужна Женщина!”

Прости меня, Господи.

Я вернулся в свою родную деревню Дорофеево Судогодского района Владимирской области. Там я прежде всего узнал, что мать моя уже год как померла от беспробудного пьянства и похоронена на местном кладбище, — а сволочи менты мне об этом так и не сообщили! Впрочем, это известие абсолютно не вызвало во мне никакой печали и грусти, даже скорее некую злорадную радость, в чем каюсь. Я даже на могилу не сходил — вот так. (Прости, Г.) Еще я выяснил, что мою первую любовь убил и расчленил по пьяни тот самый тип, который тогда на меня настучал, а ее мать переехала в Москву. Этому козлу дали пожизненное заключение; я хотел узнать, где он сидит, но мне никто в точности не смог сказать. Остальная наша компания фактически вся развалилась: кто-то сел, кто-то погиб, кто-то переехал. Часть девушек повыходили замуж, и некоторые даже довольно удачно: за богатых новых русских. Короче, все умерло, все пропало, все было в прошлом. А рассказал мне это мой друг и подельник по разнообразным совместным грабежам, который женился на одной из наших девушек, — пожалуй, они были единственными, кто остался в деревне. Они совершенно остепенились, полностью завязали с прошлым, завели хозяйство, быт, нормальную жизнь, даже бросили пить — совсем! Жена ждала второго ребенка. Первый их мальчик, помню, когда я пришел, не обращая внимания на висящие из его ребячьего носика огромные сопли, с видом отрешенного дебила ковырялся в лепешке коровьего дерьма у входа в их дом. Взглянув на него, меня тогда чуть не вырвало, и я сразу понял: здесь мне уже не место.

Я решил уехать и отправился почему-то в Москву. Кто знает, может быть, я хотел найти там мать моей первой и лучшей Женщины? И что бы стал я с ней делать или ничего бы не стал?.. Так или иначе, но я оказался в Москве, почти без денег и без каких бы то ни было вразумительных планов на ближайшее или дальнейшее будущее.

В Москве я скоро превратился в типичного бомжа, живущего мелким воровством и подаяниями и пропивающего все унизительным мельтешением добытые средства. Я ночевал на чердаках, в пустующих домах, где собирались делать капитальный ремонт, на вокзалах и на скамейках, если было тепло. У меня появилась своя компания; я постепенно стал опускаться все ниже и ниже. Однажды, когда мы сидели вечером в каком-то подъезде с приятелями и пили портвейн, пришел один наш друг и предложил всем съесть некие таблетки, как он сказал, для “кайфа”. Все почему-то отказались, а я почему-то съел — мне уже было все равно. Я тогда почти сразу отключился, а потом попал в какой-то совершенно другой мир или несколько миров, по которым я странствовал, каждый раз просыпаясь утром в совершенно новой реальности, абсолютно ничего не помня, что было до этого и вообще кто я такой. Это был бесконечный сон; или же это был не сон вовсе?.. Не знаю. Какие-то обрывки всех этих странствий до сих пор проносятся в моем мозгу: война в Антарктиде, где мне оторвало ногу, возвращение к некоей любимой, которая меня с проклятиями выгоняет из нашего дома; новое пробуждение, где я — Великий Виконт Полой Земли и мы летим с прекрасной девушкой Алисой прямо на Солнце, сжигаясь, преображаясь, претворяясь его силой и светом; еще одно пробуждение в черной Вселенной, и я — рак в раю для раков, а меня ждет Бог, и Он меня искушает и убивает; и опять — ослепительное утро, вторгающееся своей яростной хрустальностью в сонную явь, разбивая грезы, а я пью пиво с каким-то ангелом в виде тигра, который мне объясняет всю тщету Вселенной, но и весь ее животворящий восторг, имеющий ценность лишь сам по себе, — не важно, в каком виде тебе не предстанет реальность именно сейчас; и я должен принять это и понять; но я могу все, чего только ни пожелаю — могу быть кем угодно и где угодно, и каждый все может, если захочет; и мне дарована полная свобода, но ее мало кто в силах выдержать хотя бы миг, хотя этот миг и есть смысл; и все это он мне объяснял, а я убил его, поскольку понял, что ничего не существенно, но все существует лишь постольку-поскольку; а затем, в своем следующем превращении, я вообще уничтожил всю Вселенную, желая слиться с ней в любовном экстазе, обволакивая всей своей сутью ее простор и ощущая ее страшную благодать и божественное величие, как это было со мной тогда, в деревне, среди моих добрых друзей и подруг, с моей первой женщиной, подарившей мне подлинную веру и надежду, — с той, которую я люблю до сих пор больше, чем Бога и Вселенную.

Каюсь.

Алмазное утро нагрянуло тогда игольчатой, искрящейся прозрачностью над тьмой забытья,