Заговор призраков - Екатерина Коути

Таково было его решение, и он искал поддержку в иной силе, которая была превыше всех соблазнов и чар. Даже таких могущественных, как те, которые исходили от девицы, вынырнувшей из воды и сидевшей теперь на обледенелом камне.

Она расчесывала длинные, снежной белизны, серебром отливающие волосы, и платье ее казалось сотканным из алмазной чешуи, и кожа ее была белее снега, а раскосые длинные глаза с вертикальными узкими зрачками – прозрачными, словно лед, и страшными, как сама вечность. Иней лежал на ее ресницах и осыпался, когда она моргала.

Ундина, чьего имени Джеймс не знал, леди источника, дарующего исцеление, выглядела совсем девочкой, лет пятнадцати, не больше, но она помнила времена, когда Англия не звалась еще Англией и не была еще завоевана римлянами, когда на этой земле и вовсе не было смертных. Ногти у нее были синие, как у покойницы, а гребень в руке – костяной. Джеймс предпочел не думать о том, чья это кость… Не думать о том, какими манящими были ее губы, темно-красные, поблескивающие льдом, словно замерзшие вишни. И о том, как остры и упруги были ее маленькие груди с бледными сосками.

Она была холоднее покойницы, но невыносимо желанна.

…Не смотреть на ее губы, не смотреть на ее грудь, но и в глаза тоже!

Пар шел от дыхания Джеймса, пар шел от дыхания Чарльза – но не от ее дыхания.

Когда Джеймс приблизился, она перестала петь, и только протяжные голоса в глубине леса все выводили слова древней песни, призванной завлекать смертных в мир фейри.

– Чем ты заплатишь за глоток воды из моего источника, полукровка? – усмехнулась она, верно разгадав его намерения.

– Кровью, данной по доброй воле.

– Кровью человеческого ребенка?

– Кровью человеческого отродья.

– В тебе лишь половина крови – человеческая, значит, я возьму два глотка.

– Это справедливая сделка. Обещай, что удовлетворишься этим и не попросишь иного.

– Обещаю, – серьезно ответила ундина.

Фейри не шутили со словами, и особенно – с обещаниями, но лучше соломы подстелить.

– Подтверди обещание трижды, – потребовал Джеймс.

– Обещаю. Обещаю, – послушно повторила ундина еще два раза. – И слово мое крепко.

Теперь все правила были соблюдены.

Джеймс положил Чарльза на снег. Холод, царивший здесь, не принесет мальчику вреда. И действительно, дыхание Чарльза стало менее натужным, и кажется, обморок перешел в глубокий сон измученного болезнью ребенка.

Ундина соскользнула с камня. В ее руке был только гребень, но она перевернула его зубцами внутрь, и стало видно, что кромка у него острая, как костяной нож.

Джеймс протянул ей руку запястьем вверх, отгибая край рукава.

– Нет, не так. По правилам, – усмехнулась ундина, приоткрыв зубы – мелкие и острые, как у хищного зверька.

Этого Джеймсу очень не хотелось, но не было причин отказать.

Разматывая с шеи белый пасторский шарф, он снова почувствовал опьянение свободой и магией, разливавшимися в стылом воздухе, и снова в нем взмыло желание бежать в глубину леса, присоединиться к поющим, но прежде – сорвать поцелуй с губ ундины, попробовать на вкус: может, и правда они сладки, как замерзшая вишня? Ундина почувствовала его влечение и улыбнулась шире. Голоса в лесу зазвучали ближе и громче, в них было торжество и столько страсти, что противостоять ей казалось немыслимым, невозможным, глупым, преступным… «Господь – крепость моя и щит мой», – почти беззвучно прошептал Джеймс, сбрасывая на снег сюртук и жилет. Он распахнул рубашку. Ундина сделала шаг вперед, ледяной ладонью провела по его груди, и от одного этого прикосновения Джеймс почувствовал себя одурманенным вожделением.

– Только кровь. Ты обещала, – прошептал он.

– Только кровь, – с сожалением подтвердила ундина.

Она взмахнула гребнем и сделала надрез на груди слева, над сердцем. Прижалась, присосалась, жадно сделала два глотка – и отступила. Рана затянулась мгновенно, но теперь Джеймс едва держался на ногах.

Количество крови не имело значения, важна только заключенная в ней сила. Непослушными от слабости руками он одевался, глядя, как ундина достает из-под камня прозрачную, то ли из хрусталя, то ли изо льда выточенную чашу, наполняет водой, подходит к Чарльзу, становится возле него на колени, приподнимает мальчика и разлепляет его запекшиеся губы краем чаши.

– Пей.

Казалось, единственный глоток омыл мальчика изнутри и снаружи, смыл и унес болезнь. Ундина ласково улыбнулась, но Джеймс насторожился: создания вроде нее любят детей. Играют с ними, пока те не захлебнутся, иногда могут похитить и оставить у себя. Все зависит от переменчивого настроения фейри, и не угадаешь, что именно эта ундина хочет именно от этого ребенка?

– Чарльз, я здесь, – окликнул Джеймс племянника, который осовело моргал, почти ослепленный сиянием снега.

– Где мы, сэр? Когда успела наступить зима? Я… я болел, я помню.

Взгляд его прищуренных глаз заскользил по сторонам, но споткнулся о нагую ундину. Лорд Линден восхищенно прицокнул языком.

– Так вот что бывает от опийной настойки! Ребята говорили, что нужна правильная доза, а я все не верил…

– Нет, просто ты в бреду, – отрезал Джеймс. Не хватало еще, чтобы после этого небольшого приключения наследник рода пристрастился к лаудануму, точно поэт Кольридж, которому после неумеренного употребления наркотика являлись абиссинские девы с гуслями. А Чарльз пусть губит здоровье мадерой, как его отец.

– Спи, Чарльз Линден! – Он нетерпеливо махнул рукой у лица мальчишки, и тот зажмурился, словно в ожидании удара, но глаза уже не открывал.

Смех ундины зажурчал, как ручеек о гальку.

– Хорошенький мальчик. Сильный. Храбрый. Отчаянный, – нежно пропела она. – В мире смертных будет несчастен, у нас мог бы стать настоящим воином. Если бы ты остался… Вместе с ним…

– Мы уходим.

Джеймс подхватил спящего племянника, казавшегося теперь невероятно тяжелым.

Благодарить ундину он не стал. Нельзя благодарить фейри. Этим ты делаешь себя их должником, а у них уже состоялась сделка. Честная сделка…

2

Джеймс открыл глаза.

Не было ни заснеженной долины, ни побеленных стен итонского лазарета, только пыльный бархатный полог, под которым кружила одинокая моль.

Всего лишь сон, навеянный, видимо, той неудачей, которую он потерпел в Медменхеме. В груди заворочалось глухое раздражение. Первая серьезная схватка за семь лет, и первое же поражение. Дэшвуд был прав. Он вышел на поле брани с руками, cвязанными за спиной, и веревкой послужило не что иное, как его белый шарф. Ему не хватило сил, и неоткуда было их почерпнуть, кроме того единственного источника, к которому он дал себе зарок больше не приближаться. С того самого момента, как уложил Чарльза на больничную койку и услышал его ровное дыхание.