После Апокалипсиса - Вячеслав Рыбаков

Он покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я бард.

— Ты храбрец, — она провела ладонью по его лицу, прощаясь, — ты мой бард, и ты храбрец. Когда устанешь воевать, просто садись в лодку… Бард знает путь к запретному острову, только бард и знает его. Садись в лодку, вспомни меня, вспомни нашу поляну… И ты придешь туда. Только поторопись, королева умирает.

Она взяла его за плечи маленькими ладонями, повернула и легонько подтолкнула в спину.

— Иди, — сказала она, — иди и помни: королева скоро умрет.

Когда он обернулся, поляна погасла… Не было ни цветов-тройчаток, ни золотоглазок… Только зелень и тьма.

Такая прекрасная, думал он, нечеловечески прекрасная… вообще нечеловеческая.

Какое счастье держать ее в ладонях… Ее лицо в моих ладонях — точно маленькое озеро чистой воды, полные ладони чистой холодной воды, в которой играет солнце.

Какую песню я спою ей, ах, какую песню!

Черная фигура выдвинулась из тьмы, и он вздрогнул. Потом понял.

— Ты следил за мной, Ингкел?

— Я всегда слежу за тобой, — сказал Ингкел, — так мне велел Элата.

— Элата мертв.

— Да, — согласился Ингкел, — Элата мертв. Но я жив. Быть может, ты вздумаешь бежать. Быть может, ты вздумаешь уйти к своим. Ты предал своих, предашь и нас…

— Я никого не хотел предавать, Ингкел. Это помимо меня. Но сейчас это не важно.

Они шли бок о бок по пустой тропе с погасшими цветами-тройчатками.

— Видел самолеты? — спросил Фома.

— Да.

— Будет война.

— Да, — сказал Ингел, — будет война. Мы все умрем.

— Ингкел…

Сколько терпения нужно, подумал Фома, чтобы объяснить очевидное.

— Это война. Сначала они ударят с воздуха. Потом зачистят оставшихся. Никто не уйдет.

— Значит, мы умрем, — сказал Ингкел. — Спой нам. Спой нам песню сбора. Спой песню боя.

Он повернул к Фоме спокойное улыбающееся лицо.

— Ингкел, — тоскливо сказал Фома, — они вот-вот ударят.

— Ты боишься? — Ингкел презрительно улыбнулся. — Я закрою тебя своим телом!

Кэлпи в своем древесном убежище смеялись и переговаривались, заряжали самострелы и правили острия копий. Балор улыбнулся и помахал ему рукой.

— Мы зажгли огни, Фома! Мы наконец-то зажгли костры! Смотри, смотри!

Кругом в листве горели огни, почему-то цветные, словно фонарики на елке… Или это голоса и смех кэлпи окрасили их в разные света?

— Вы что, — спросил Фома, — с ума сошли?

— Но будет битва! Великая битва! А пока она еще не началась, мы проведем время в веселье и отваге, Фома! И ты споешь нам!

Я человек, думал Фома, я понимаю то, чего не понимают они! Я умею думать дальше, чем на один ход. И я фомор. Я знаю то, чего не знают люди. Я сумею. Я справлюсь.

Надо только подобрать правильные слова.

— Я спою вам, — сказал он, — передайте всем. Я спою вам. Только всем. Сразу.

— Это хорошая мысль, Фома, — сказал Балор. — Давай соберемся все вместе, пока нас не убили. Ты будешь петь о нашей храбрости?

— Я буду петь о любви, — сказал Фома, — о жизни и о любви.

— Наверняка, — сказал Балор, широко улыбаясь, — наверняка ты сложишь прекрасную песню!

Он плыл, закрыв глаза. Так почему-то было легче.

Легкое эхо от плеска волн о борта его лодки, от ударов шеста о воду, от шелеста листьев над головой соткало сложную картину из теней и света, вроде той, что пляшет на поверхности воды на закате. Запретный остров под закрытыми веками казался четче, чем наяву, — корзинка цветов и листьев, торчащая из воды. Он открыл глаза.

За спиной, точно поплавки, качались лодки, и по дороге к их маленькой флотилии присоединялись еще и еще, выныривали из темноты, точно хищные остроносые рыбы, — все фоморы из всех гнезд, сколько их было, собрались здесь послушать песню.

Сколько их, подумал он, о боже, я и не думал, что их столько. Их же тысячи!

И тут он услышал зов.

Зов был таким ясным и четким, словно кто-то позвал его по имени.

Он осторожно шестом развернул лодку носом вдоль рукоятки Большого Ковша.

Лодки за его спиной тоже чуть развернулись, едино и слаженно, точно стая серебристо-черных рыбок.

И он увидел остров. Он был немножко не таким, как он себе его представлял, словно чуть вытянулся в длину и теперь походил не столько на одну корзину цветов, сколько на несколько таких корзин, помельче, спущенных на воду.

Вода вокруг него была чистая и спокойная.

Он обернулся и увидел лодки кэлпи.

Дальше, за лодками, небо горело.

Больше ничего, только пурпурное небо, отозвавшееся у него в голове тяжелым медным звоном, но он внутренним взором видел: горело изящное убежище кэлпи в плавнях. Горели бревенчатые настилы и лесенки, рыбы всплывали белыми брюхами вверх, птицы носились по небу, точно пылающие лоскуты тряпья, ондатры выбирались на берег и безуспешно пытались отчистить слипшуюся шкурку, листья ивы сворачивались в бурые свитки, и, прежде чем заняться пламенем, на них проступали огненные письмена на неведомом языке.

И катился в туче брызг, точно огромное блестящее черное колесо, в боли и ярости кусая себя за хвост, выпрыгивал из воды в тщетной попытке спастись страшный водяной конь.

Но здесь было тихо.

Вода плескалась о белую полоску берега.

Он направил лодку к ней, обернулся и крикнул:

— Ждите здесь! Все ждите здесь!

И высоко поднял свою арфу, чтобы все увидели ее.

— А-ааа! — крикнули кэлпи и ударили древками копий в днища своих лодок. И только Ингкел, чья лодка шла бок о бок с лодкой Фомы, крикнул:

— Куда ты нас привел?

— Где нет войны, — сказал он и соскочил в воду.

Вода завертелась у его колен, с чистого твердого дна поднялись облачка мути.

Он по-прежнему держал арфу высоко над головой, чтобы она была видна всем.

— Оставайтесь здесь! — крикнул он, и арфа ответила грозным рокотом. — Оставайтесь здесь. Я привел вас в убежище! Дельта горит!

— А-ааа! — закричал фоморы. — Ты умный и хитрый! Ты привел нас, чтобы переждать огонь! Они убили нашу Дельту! Нашу Дельту! Мы отомстим!

Он вновь попытался пересчитать лодки, но лодки плясали на воде, и он все время сбивался. Сколько их? Пятьсот? Тысяча? И в каждой — по двое кэлпи, и все собираются мстить!

Ничего, подумал он. Я бард.

И тут он увидел ее. Она стояла на пригорке, поросшем бледной травой, и стайка золотоглазок вилась вокруг ее лица.

— Хорошо, что ты пришел, любовь моя, — сказала она тихо, но он услышал ее голос так отчетливо, словно он прозвучал прямо у него в голове, — я позвала тебя, и ты пришел! Но зачем ты привел весь мой народ?

— Дельта горит, — сказал он.

— Дельта горела не раз, — равнодушно ответила она.

— Но твой народ — он мог погибнуть. Никакой честной войны. Никогда не будет никакой честной войны, понимаешь?

— Честная война, — пробормотала она и подошла ближе, и он увидел, что ее трясет и слезы повисли у нее на ресницах. — Нечестная война… Какая разница сейчас?

— Что такое? — Он обнял ее за плечи, и плечи эти вздрагивали у него в ладонях.

— Королева умерла, — сказала она страшным низким голосом.

И зарыдала еще сильнее, так горько и бурно, что его рубаха стала мокра от ее слез.

— Все кончено, маленький Фома, все кончено… Ах, как страшно… Отпусти меня.

— Что кончено?

— Наше… не важно.

Он поставил ее на ноги, точно большую куклу. Она на миг пошатнулась, припав к его плечу, потом выпрямилась.

— Пусти меня, — сказала она чужим голосом. — Так или иначе, для меня все кончено. Для нас… Теперь я буду драться, а ты будешь петь. Иди за мной, маленький бард…

В ее нижних веках стояли слезы, скапливаясь, стекали по лицу, словно ртутные ручьи.

— А они? — Он кивнул в сторону лодок, пляшущих на темной воде.

— Они будут ждать, сколько надо. Никто не осмелится ступить ногой на берег запретного острова. Только бард.

Он разжал руки. Она сделала один неверный шаг, потом другой, пошатнулась, выпрямилась, обернулась, сказала: «Следуй за мной!» — и исчезла в зарослях. И он пошел за ней по отпечатавшейся в песке цепочке ее следов, крохотных и узких, словно ивовые листья.

Стайка прозрачных золотоглазок, стражей острова, вилась возле его головы.

Темный тоннель распахнулся, открыв себя в сплошной зеленой стене, и Фома, по-прежнему сопровождаемый облачком золотоглазок, вошел под его свод. И опять он увидел другое.

Здесь было свое время — точно стакан, наполненный чистейшей водой, стоял рассвет.

И было так:

Он оглядывался в поисках ее, но ее нигде не было видно.

Но он увидел нечто — темное кольцо, возвышающееся на поляне, плотное кольцо, словно бы деревья вдруг решили сойтись в круг, чтобы поговорить о чем-то своем, древесном.