Девятный Спас - Анатолий Брусникин

От денег не отказался никто, и, судя по звону, Фрол отсыпал каждому чистого серебра. «Знать, денег у заговорщиков много. Откуда бы?» — озабоченно шепнул Алёша. Дмитрий пожал плечами — ему было скучно. Про пороховое дело отвечали разно. У двоих в десятках оказались опытные пушкари, ещё у одного — мастер подкопно-взрывного дела, чему главарь особенно обрадовался. Наконец, обстоятельный расспрос завершился.

— Помолимся, други, чтоб Святая Троица воспомоществовала нашему старанию, — сказал густоголосый. Помолились. Тоже неторопливо, истово.

— Побратаемся.

Побратались: каждый с каждым обнялся, троекратно облобызался, попросил не помнить зла и миловать на всякое вольное и невольное согрубление.

— Хорошо, их там сам-девятый, а не сам-тридцатый, — проворчал истомившийся Попов. — До ночи бы целовались.

И то: июльский день хоть и долог, но солнце уже спустилось низко. Русский заговор — дело нескорое. Однако и после лобзаний сразу к делу не перешли.

— Ну, а теперь по чарочке, — сказал бас под довольное рокотание остальных. — Монахи меня тут балуют подношениями. Отведайте, братья, чем Бог послал.

Сверху теперь доносился перестук чарок, бульк да чавк, да смачный кряк — это когда вино в глотку опрокидывали, бородой занюхивали.

— А я с утра не емши, — печально молвил Попов.

— Я со вчерашнего… Всю ночь скакал.

Стрельцы подкреплялись долго. К главному разговору приступили уже в сумерках.

Бас начал речь проникновенно, трепетательно:

— Все вы люди семейные, не вертопрахи. Знаете, в какое дело вступили. Не переможем вражину — ждёт нас гибель лютая, могила безвестная. Ни креста на ней не будет, ни памяти. Ссыплют буйны косточки в поганую яму, не то раскидают на пустыре бродячим псам на глодание.

Нестройным гулом десятники ответили, что гибели не устрашатся, за старину и правду постоят до конца.

— Нет больше мочи терпеть злое от власти неистовство, — заговорил тогда Фрол твёрже, с силой. — Ране Пётр одних нас, стрельцов, терзал, а посадские сбоку смотрели. Ныне же всем житья не стало. Последнюю кожу дерут, кровь льют христианскую, а чего для? Чтоб из заморских стран траву табак, да бабий волос, да прочую пакость завозить? Нужно оно нам, море балтийское, холодное?

— Пропади оно пропадом! Тьфу в него, лужу солёную! — согласились десятники.

Дальше бас говорил про доносы и казни, про разорение русской земли, про глумление над христьянскими святынями. Многое из его речей относил ветер, но многое внизу было и слышно.

— А ведь правда всё, — вздохнул Дмитрий. — Так и есть.

Попов горячо возразил:

— Глупство и скудоумие! Если бы их, дураков квасных, за бороду из болота не выволочь, если б регулярную армию не затеять, затоптал бы нас швед. В Европе мануфактуры, корабли стопушечные, а мы всё на заду рассиживаем!

— Однако не шведы на нас войной полезли — мы на них.

Увлекшись, друзья заспорили громче нужного, а тут как раз и ветер стих. Вдруг сверху слышится:

— Чтой-то там? Никак голоса?

Алексей зажал Митьше рот.

— Ветер, Фрол Протасьевич, — ответили главарю после молчания.

— Ладно… Дело, товарищи, будем так делать. Начнём с Никитской улицы, где у собаки Ромодановского двор. Верные люди нашли там ход подземный, старый. Раскопали, поправили, подвели прямо под палаты. Людишек ваших, о ком говорено, ко мне присылайте. Порох есть, надо только заряд справно заложить… Всем прочим, кроме тебя, Савва, и тебя, Конон, быть в назначенный час со своими десятками у Преображёнки.

— Ты мне иль Конону Крюкову? — переспросил кто-то, из чего стало понятно, что Кононов там двое.

— Крюкову. Он же по фитильному делу, не ты… Значит, Конон Крюков с Саввой, где скажу, красного петуха в городе пустят. Ну, а как по набату посады поднимутся, веселье само пойдёт… Истосковался по бунташному делу народ. Едино лишь псов преображенских страшатся. Тут на вас и надежда. Заляжете округ Преображёнки. Когда на Москве взрыв грянет и станут приказные из ворот сыпать, бейте по ним из ружей, чтоб не совались. Полка Преображенского в казармах нет, он с царем в Литве, так что подмоги ярыгам ниоткуда не будет. Без князь-кесаря, без Преображенских Москва наша… Что это ты, Зиновий, головой качаешь? Иль сомневаешься?

— Сомневаюсь, Фрол Протасьевич. Не мало ли нас на такое великое дело — всю Москву взять? Восемь десятков только.

«Зиновий Шкура», — шепнул Попов, узнав говорящего по голосу.

— В сто девяностом году, когда Матвеева с Нарышкиными били, нас поначалу сам-седьмой было, и то управились. Без посадов, одними стрельцами. Да житьё было не в пример глаже нынешнего. Поднимется народишко, поднимется! Наше дело только ярость на кого надо поворачивать. У меня все аспиды переписаны, никто живой не уйдёт. Вычистим Москву добела, ужо будет, как невестушка.

— Перво-наперво бояр всех под корень.

— И Немецкую слободу пожечь, чтоб ни один немец с Кукуя не ушёл!

Фрол отрезал:

— Нет, своевольства не попущу. Бить только тех, на кого укажу, не то от Москвы головешки останутся. Иноземцы тож не все одинакие, есть такие, кто нашему делу радетель. Их трогать не будем.

Снова заговорил Шкура, самый из всех рассудительный.

— Ну хорошо. При князе Хованском-Тараруе мы тоже вот так Москву под стрелецкую власть брали. А толку из того не вышло. Пожируем месяц, два. Вина попьем, волей натешимся. А потом нагрянет царь Пётр с солдатскими полками и будет, как десять лет назад…

— Какой он царь! — перебил Фрол. — Пётр за морем сгинул, все знают. Упился до смерти. Заместо него Лефорт немца некого привёз. Доподлинно известно, и свидетели тому есть. Пётр-то тоже чертяка был, но хоть помазанник, этот же вовсе — бес. Не законный он государь, а вроде Лжедмитрия, которым наши прадеды из пушки пальнули.

— Может, оно и так, — сказал кто-то раздумчиво. — А только вовсе без царя нельзя. Одуреет народ, с ума сойдет.

Некоторые согласились, другие заспорили. Но у Фрола был приготовлен ответ.

— Почему без царя? Будет царь. Законный, несомненный. За море не езживал, у всех на глазах возрос. Алексей царевич. Верные люди сказывали: Пётр оттого сына под замком в Преображенском дворце держит, что Алексей тоже сумневается — верно ль чёрт долговязый ему отец?

Опять встрял Шкура:

— Видал я цесаревича. Хлипок. Сдюжит ли? Вот была бы Софья жива. Эх, не ценили мы царевну-матушку. Кабы в сто девяносто седьмом крепко за неё стояли против Нарышкиных, не было б нам теперь лиха.

С этим никто спорить на стал. Донеслись тяжкие вздохи. Кто-то из десятников сказал: