Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Певец с тихою грустью часто думал, что и о нем поселяне, знавшие и любившие своего заступника перед сильными, беседуют теперь у своих дымных очагов, что какая – нибудь бедная мать, проходя с сыном мимо скалы, указывает на нее своему ребенку и говорит:
– Там, в этом камне, томится теперь несчастный узник… Уже долгие годы никто не видел его…
– За что его посадили туда? – спрашивает мальчик.
– Он осмелился говорить о нас королю Рожеру!
И певцу чудились глядевшие сюда печальные глаза мальчика, как когда – то настойчиво и пристально и сам он всматривался в эти отвесы, точно предчувствуя свою участь…
И недели проходили за неделями, годы – за годами.
IV. Плащ, трещина и друг
Узнику начинало уже казаться, что Бог позабыл своего певца… Он исхудал и изнемог. Жалкие, полуистлевшие лохмотья едва держались на нем, вечная сырость мозжила в костях. Смерть была бы для него счастьем, свободой. На нее одну он надеялся; он знал, что как ни поздно, а светлый ангел войдет в эту темницу и уведет его за собою… И ему верилось, что он уже близко, что он стоит здесь невидимый во тьме подземной могилы. Уже узник едва мог дотащиться до двери и подняться на ее каменные ступени за хлебом и водою. Теперь случалось часто, что сторож находил их у слухового окна нетронутыми…
Певец сам уж не мог бы сказать, поскольку часов он лежал неподвижно на своей скамье, глядя во тьму широко раскрытыми и ничего не видящими глазами. Раз, когда он словно замер таким образом, на каменных ступенях лестницы послышался какой – то шорох, точно сверху упало на них что – то большое и мягкое. Узник вскочил. Кто мог появиться здесь? Он прислушался, – та же мертвая тишина. Не померещилось ли ему? Вытянув руки, он пошел туда… Он знал, что сначала встретит колонну, после нее наткнется на влажные ступени. На них, действительно, лежало что – то. Исхудалыми и немощными руками он поднял… плащ, да, именно мягкий и большой плащ, которые на его родине носят в холодные дни зимы…
Он завернулся в него, – плащ окутывал даже его ноги. Дикая радость охватила узника. Голова кружилась; вместе с теплотою, жизнь воскресала в его сердце… О, значит, он еще не забыт, у него есть кто – то, кто думал о певце и пришел помочь ему, отыскал его в самой могиле…
Теперь с наслаждением стал он размышлять и мечтать о неведомом друге. Кто бы он мог быть, почему именно теперь он вспомнил об узнике, как он прошел к нему? Не один ли из тех, кого он знал когда – то, или некто новый, только слышавший о нем грустный рассказ? Он брал плащ в руки, касался его лицом, точно стараясь по нему отгадать, кто до сих пор был его владельцем, но… опять проходили дни за днями, недели за неделями.
Как – то он лежал на своей скамье; вдруг в тишине пронесся какой – то странный гул… Узник приподнялся. Он встал на ноги. Гул, всё усиливаясь, шел снизу. Певец чувствовал его не над головой, не около себя, а далеко под своими ногами. Гул прокатился куда – то в сторону, и вдруг, словно ему на смену, дрогнули каменные плиты пола, как палуба корабля под ударом нежданной волны. Узник упал и подумал: смерть шла к нему… Странно. Так долго мечтавший об этой вестнице свободы, теперь певец завернулся в свой плащ и в ужасе ничком распростерся на плитах. Сердце точно отбивало мгновения… Еще раз послышался гул далеко внизу, опять по каким – то неведомым жилам старого утеса он прокатился куда – то в сторону и замер, вновь всколыхнув первозданную громаду… Узник поднялся и сбросил плащ с своего лица. В первую минуту он зажмурился от чуда, совершившегося здесь, среди вечного до сих пор мрака.
Зажмурился и боялся открыть глаза снова…
A если ему почудилось, и это дивное видение исчезнет? Если опять вокруг сомкнется тьма? Ему хотелось сохранить как можно дольше обманчивое впечатление, неведомо как возникшее в нем, в его глазах… Не открывая их, он двинулся назад, к своей скамье, и сел на нее, совсем разбитый новыми, охватившими его отовсюду ощущениями. Этот шум, этот свет, да, свет, впервые прорезавший мрак, окружавший его…
Наконец, надо было решиться открыть глаза, – и он открыл их… Свет не был призрачным. День или ночь стоит вне его утеса, – он не знал. Но ясно, что землетрясение раздвинуло каменные громады, что в могиле узника явилась едва заметная трещина… Свет чуть проникал сюда, – как острие ножа мерещился он… Более яркого луча и не вынесли бы глаза, отвыкшие от него.
Да, тьма была побеждена. Узник смутно различает очертания колонны, подпирающей свод его склепа, он пристально ищет на ней железное кольцо, в котором еще должен торчать остов тогда потухшего факела. Сколько лет тому назад? Почем узнать певцу. Может быть, несколько десятков, может быть, только один. В этом одиночестве годы казались минутами, когда он вспоминал о них, и минуты растягивались в годы, когда он переживал их.
Осторожно, словно боясь вспугнуть чудный призрак, он привстал и медленно двинулся к трещине… Да, вот она… Это не мечта, не греза, осуществленная сном, нет… Тут утес, действительно, расселся, – и не один свет, – узник ощущает на своем лице ласковое веяние свежего воздуха, струящегося оттуда, оттуда, где простор и свобода, в эту могилу.
Сказать ли, – он почувствовал себя даже счастливым в первые минуты.
Жизнь точно возвращалась к нему и, отойдя от трещины, он так и не отводил взгляда от тусклого просвета. Мало – помалу осваивались с ним отвыкшие глаза, и через несколько часов новое восторженное чувство удивления, радости и благодарности охватило заключенного. Смутный проблеск точно проступил заметнее, порозовел, потом зазолотился и, наконец, сквозь расщелину прорвалась в подземелье узкая полоса настоящего дневного света.
Так это, значит, была ночь, и теперь наступило утро? Теперь уж они не будут сливаться в одно марево. Словно
