Настоящая фантастика - 2009 - Владимир Васильев

Американская авиация поработала на славу, за несколько дней уничтожив то, что создавалось поколениями кубинцев. У Фиделя непроизвольно сжались кулаки, когда он вышел на Пласа-де-Катедраль.

На месте Кафедрального собора он увидел кирпичное крошево, посреди которого валялись, воздевая к небу культи рук, разбитые скульптуры католических святых. Уцелела лишь часть северной стены собора, напротив дворца Агуас-Кларас. Впрочем, от самого дворца осталась только часть колоннады и обгорелые стены.

И ни одного человека вокруг — словно город вымер.

Приближался комендантский час, и, чтобы не нарваться на патруль, Фидель заночевал в подвале полуразрушенного дома, недалеко от Пласа-де-Армас, тоже разбомбленной до основания.

Там он провел три дня, которых не заметил — время действительно перестало для него существовать. Его даже не мучил голод, есть совсем не хотелось.

Когда Фидель выбрался из руин Старой Гаваны и очутился в Экстрамурос — Центральной Гаване, то увидел, что город постепенно оживает. Американские бомбардировки прекратились, и жизнь начала входить в привычную колею. Горожане сами, без понуканий со стороны новой власти, начали разбирать завалы, приводить в порядок городские улицы, восстанавливать разрушенные дома.

Спустя час Фидель был уже на Калле-Линеа. Как и следовало ожидать, дом был полностью разграблен. Грабители — Фидель ничуть не сомневался, что это были немцы, — вынесли из дома всю мебель, в том числе и «королевское ложе», не говоря уже о часах с маятником в виде парусника. В патио валялись окурки и разбитые бутылки.

Фидель обошел соседей, расспрашивая, не слышал ли кто об его отце, но те лишь равнодушно пожимали плечами.

Фидель медленно возвращался к жизни, понимая, что перед ним в скором времени встанет проблема, на что жить. Он решил сходить в банк, где отец открыл счет на его имя, когда он приехал в Гавану учиться. Банк, как ни странно, был цел и работал. И даже счет не был заморожен.

Управляющий банком сообщил Фиделю, что немецкая комендатура не станет конфисковывать вклады частных лиц — за исключением тех, кто будет вести себя нелояльно по отношению к новым властям. Это известие Фидель принял с видимым облегчением: голодная смерть в ближайшие годы ему не грозила…

Очередная листовка нашла свое место на обшарпанной стене серого дома, стоящего в темном переулке, куда не доставал свет фонарей, ярко горевших на проспекте Пасео, и Фидель уже собирался покинуть переулок, но вместо этого остановился и вжался в шершавую стену, стараясь не дышать. Где-то совсем рядом прошагал, звонко цокая подкованными сапогами, немецкий патруль. Какие же они, эти немцы, пижоны! При ходьбе нарочито громко стучат каблуками, словно хотят показать, что именно они — хозяева и этого города, и всей страны.

Фидель усмехнулся, сплюнув на мостовую: хозяева! Неужели они так тупы, что не соображают: те, за кем они охотятся, услышав характерный цокот, успеют сто раз спрятаться?

Впрочем, сегодня патрулей было особенно много, они шагали один за другим, с перерывом в пять-десять минут. Фидель это отметил еще днем, когда прохаживался по Прадо, разведывая место проведения операции. Нетрудно было понять, что намечается очередная крупномасштабная облава. Видимо, немцы были хорошо осведомлены, что подполье что-то затеяло. В таких случаях немцы звереют и хватают всех, кто покажется им подозрительным. Фидель старался не думать о том, что будет, если его остановят и обыщут.

Немцы вышагивали по мостовым, изредка заглядывая в темные переулки, освещая их недра армейскими фонариками. Но соваться в городские трущобы они не решались, и это было на руку Фиделю.

Один раз, когда он ждал, пока пройдут немцы, особо настырный патрульный заглянул все-таки в переулок. Яркий свет едва не задел Фиделя, который вжался в небольшую нишу в стене, думая только о том, чтобы стать невидимым, слиться с лиловой мглой. Он молил Бога, чтобы тот отвел немцу глаза и направил сноп яркого света чуть левее.

Бог, похоже, услышал молитвы Фиделя, и патрульный, что-то пробормотав на своем лающем языке, выключил фонарь и вышел из переулка.

Фиделю снова повезло, но он чувствовал, что это не может длиться долго, и лимит на везение может скоро оказаться исчерпанным.

Где-то в груди зародилось холодное ощущение тревоги. Фиделю захотелось выкинуть опасные листы бумаги, бежать домой, и отгородиться от внешнего мира в своей комнатушке.

Но он понимал, что не имеет права быть малодушным, не имеет права позволить страху овладеть душой. Ведь он — не обыватель, который мечтает только о том, чтобы сладко поесть и приятно провести время, которого не волнуют немецкие патрули на улицах кубинских городов. Он был подпольщиком. Борцом…

Фидель хорошо помнил тот день, когда он встал в ряды борцов-подпольщиков. Встал не по принуждению, не под влиянием романтического порыва — по зову сердца.

Однажды, бесцельно шатаясь по городу, Фидель оказался в районе Центрального парка, недалеко от того места, где до войны возвышалось здание Национального Капитолия.

Американцы, когда бомбили Гавану, по каким-то им одним известным причинам пощадили точную копию своего Конгресса, и ни одна бомба не упала вблизи здания.

Однако как только бомбардировки прекратились, Национальный Капитолий был взорван по приказу немецкого военного коменданта. «Гансанос» не пожалели десятков ящиков взрывчатки, чтобы показать Америке, лежащей в ста милях от Гаваны, что именно они хозяева острова.

Взорвав Капитолий, немцы мобилизовали жителей Гаваны на разборку руин. Фидель тоже оказался в числе подневольных рабочих. И с утра до вечера он, как и тысячи горожан, возил тележки со щебнем до Малекона. Там под громкие крики немецких автоматчиков останки былого величия сбрасывали в океан.

Когда руины разобрали, получилась идеально ровная площадка, посреди которой был установлен огромный фанерный щит с надписью по-английски: «Смотри, Америка! Вот что тебя ждет!» Правда, через несколько дней щит куда-то исчез, и к удивлению это сошло горожанам с рук. То ли у комендатуры были более важные дела, то ли «гансанос», поставив щит, тут же забыли о нем.

У ограды парка выстроились в ряд путаны, совсем еще юные девочки. Самой старшей, наверное, не было и пятнадцати. Очевидно, что немецкие власти смотрели на малолетних «жриц свободной любви» сквозь пальцы.

Фидель скользнул по девочкам равнодушным взглядом. Те же смотрели на него, не скрывая своей заинтересованности. Будь у Фиделя другое настроение, он, конечно же, не отказался бы провести часок-другой с одной из них — деньги у него были. Но сейчас ему не хотелось секса. Не давали покоя воспоминания о пропавших отце и брате. Фидель даже сомневался, сможет ли он когда-нибудь снова лечь в постель с женщиной. Он чувствовал, что за этот месяц постарел лет на сто, если не больше…

Фидель остановился у памятника Хосе Марти. Вернее, возле того, что от него осталось — у вытянутого прямоугольного пьедестала из белого каррарского мрамора. Сам памятник был сброшен немцами на землю и раздроблен на куски в первый же день оккупации. Мраморные обломки убирать не стали, — видимо, в назидание. Были разбиты и скульптуры женщин и детей, окружавших памятник Хосе и символизировавших свободную, непокоренную Кубу.

Некоторое время Фидель отрешенно смотрел на разбитые мраморные головы, на разбросанные по земле каменные руки и ноги — и его сердце наполнялось яростью и болью. Он еще мог простить немцам взорванный Национальный Капитолий, который был связан больше с североамериканской историей, чем с кубинской. Но смириться с надругательством над памятником национальному герою Кубы, который отдал свою жизнь в борьбе за свободу и независимость своей страны — было невозможно. Фидель понимал, что немцы сознательно уничтожили памятник Хосе Марти, чтобы вытравить в кубинцах национальное самосознание, показать им, что они такие же рабы Третьего рейха, как и народы других стран, покоренных Гитлером. Но он, Фидель, не желал быть ничьим рабом, в первую очередь — Гитлера, которого он ненавидел всеми фибрами своей исстрадавшейся души. Не в силах сдержать порыв, Фидель достал из кармана маленький кусочек мела, который он носил с собой, не совсем понимая, зачем тот ему нужен, и, забыв об осторожности, размашисто вывел на щербатом постаменте: «Viva Cuba libre!» — «Да здравствует свободная Куба!»

И почувствовал, как сердце, готовое остановиться, опускается к желудку, когда ему на плечо легла тяжелая рука. Фидель замер, ожидая удара. Или выстрела. Но вместо этого услышал насмешливо-серьезное:

— Трудишься?

Молодой сильный голос звучал иронично и чуть покровительственно. И без малейшего акцента. Такой голос не мог принадлежать немецкому солдату.

Чувствуя, как дрожат ставшие ватными ноги, Фидель обернулся. Перед ним стоял элегантно одетый парень лет двадцати. Высокий, худощавый, с подвижным, излучающим доброжелательность смугловатым лицом. Дерзкие глаза, черные, как маслины, чуть снисходительно, с доброй усмешкой взирали на Фиделя.