Три товарища - Алексей Викторович Селютин

не я? Я знаю и умею гораздо больше, чем львиная доля человечества. Я хорош в этом. Пусть я молодой и неопытный, но хороший пилот. И от меня многое зависит. Как вы можете просить о таком? Как можете испытывать такой унизительной просьбой? Бросить своих друзей, бросить дело, которым я живу, оставить человечество на растерзание. А если угроза действительно реальна? Если зло, угрожающее уничтожением всего человечества, придёт? Если оно всё же достигнет Земли? Что я скажу себе, что скажу сыну, когда станет понятно, что я мог его защитить. Мог, но сбежал. И вот теперь уже поздно. Теперь спасти я не смогу никого. Вы думали об этом? Вы думали о том, как я буду себя чувствовать? Как буду страдать от собственной беспомощности и вспоминать об утраченном шансе? Но даже если не мыслить обывательски. А как же честь, совесть, долг перед Родиной?

— Твой долг — лишь передо мной, — Таня не желала сдаваться и вцепилась в меня двумя руками.

— Мой долг — защищать человечество! — сурово произнёс я. — Я знаю, что могу. Я знаю, что умею. Я знаю, что справлюсь. И я защищу вас, потому вы тоже часть человечества.

— Слова хороши, — отец Тани перехватил инициативу. — Ты — достойный парень. Смелый мужчина. Прекрасная пара для нашей дочери, — он обнял свою жену, на глазах которой показались капельки влаги. Я знал, что мама Тани очень любила её. Очень переживала. Роды были сложными, а потому, после рождения Тани, они так и не решились попытаться завести ещё детей. — Но послушай, что я тебе скажу, Никита. Риск — дело не благородное. Благородное дело — заботиться о семье. А рискуют пусть те, кому нечего терять.

Я нахмурился и уставился на своих родителей.

— А вы что молчите?

— Мы с Таней полностью согласны, — огорошила меня мать. — Мы знаем, как ты грезил звёздами. Но теперь тебе надо сосредоточиться на другом. На более важном.

— Что может быть важней спасения человечества?

— Забота о собственной семье, — моментально среагировал мой отец. — Мы поможем вам всем, чем сможем. Только откажись. Не рискуй своей жизнью понапрасну и вернись к нам.

— Ушам своим не верю!

— Никита, — Таня на некоторое время позволила перехватить инициативу другим. Но теперь прижалась ко мне всем телом, и я услышал, как бьётся её сердце. — Я люблю тебя. И очень-очень боюсь потерять. Я не хочу вновь переживать за тебя. Вновь не спать, ожидая дурной вести. И умирать вместе с тобой, если весть эта всё же придёт… Теперь у тебя есть не только я. У тебя скоро будет сын. Забота о нас должна стать твоей целью. Забота о нас, а не нечто метафизическое вроде чувства долга. Любимый… любимый, — она взяла меня за подбородок и повернула к себе. — Ты не просто должен, ты ОБЯЗАН отказаться. Ты должен вернуться и остаться со мной. А мир, как сказал папа, пусть спасают другие.

Я увидел на её глазах слёзы и не придумал, что ответить. Слова у меня накопились, конечно, просто я не смог их исторгнуть. Видеть, как плачет жена, было невыносимо. В груди появился тугой комок, который я не знал, как развязать. Ещё сегодня утром всё было хорошо. Но тут приехали они и всё испортили.

Но они действительно заставили меня задуматься. Недавно капитан Гринёв испытывал меня, а теперь семья решила заняться тем же. И, в принципе, и та, и та сторона призывала к логике, а не давила на эмоции. Ну, может быть, эта сторона давила… Но это не значит, что их слова не звучали рационально. Кто как не мужчина, кто как не отец должен заботиться о своей семье? Для отца собственная семья — маленькая Вселенная. Он её создал, он ею управляет, он обеспечивает этой Вселенной существование. Для отца, наверное, эта Вселенная гораздо важнее, чем та самая, которая бескрайняя.

Но на другой чаше весов лежал не менее тяжёлый груз: верность, долг, честь, совесть, способность на самопожертвование, ответственность за миллиарды жизней, как бы пафосно это не звучало. Это тоже очень важные вещи. Но самое важное для меня лично — это дружба. Что скажут мои братья, если я сбегу? Как последний трус брошу их и вернусь плести семейное гнездо. Что скажет герой России, бесстрашный символ России — капитан Гринёв? Если я признаюсь ему в малодушии, даже не представляю тот взгляд, которым он будет на меня смотреть. Наверное, в его взгляде не останется ничего, кроме презрения. Смогу ли я жизнь прожить, если променяю нечто важное на нечто не менее важное? Не буду ли корить самого себя, не сопьюсь ли в будущем, понимая, что упустил возможность сделать что-то значительное? Или, может быть, сдохну в первом же бою, вместо того, чтобы с женой растить детей?

И на эти вопросы мог дать ответ лишь один человек — я сам.

Глава 20. Илья. Алексей

Лейтенант Тищенко Илья Николаевич.

Как это обычно бывало, дед обзавёлся кучей дорожных друзей, если можно так выразиться. Болтал он без умолку и готов был рассказывать о своих военных делах каждому, кто уделит ему хотя бы секунду времени. Я знал, что он у меня хвастливый. Особенно с тех пор, как вышел на пенсию. И ничуть не удивился, когда из автобуса выкатился невысокий плотный колобок в компании незнакомых людей. По лицам было видно, что дед им надоел, но, то ли благодаря уважению к почтенному возрасту, то ли благодаря невероятному терпению, ситуационные знакомцы мирились с его болтовнёй. И я поспешил им на помощь.

— Старый артиллерист, ну-ка оставьте в покое этих добрых людей, — я подскочил к нему и сжал в объятиях.

— Илюша! — седые усы радостно вскинулись, когда дед меня, наконец-то, заметил и едва не раздавил брюхом.

— Дед, что это с тобой? — подозрительно прищурился я, рассматривая выпирающий "комок нервов" и старательно пряча улыбку. — На каких харчах отъелся? В старую форму, поди, уже не влезаешь.

— Окстись, Илюша! Соблюдаю сухой закон. Всё в полном порядке. Режим питания — три раза в день. Всё как в армии.

Я не сдержался и засмеялся. У деда не только хватило сил приехать, но и, кажется, он в прекрасном настроении. Неужели действительно бросил пить, как мы договаривались перед отъездом?

— Ты не обманываешь меня, старый хитрец? — опять прищурился я.

— Трезв, как стёклышко, — дед даже по стойке "смирно" вытянулся, будто он — солдат, а я — его сержант, беспочвенно обвинивший перед всем строем в страшном грехе. — Много