Слабак - Джонатан Уэллс

Но теперь я мог лежать на оранжевом ковре и слушать музыку так громко, как только хотелось, никому не мешая. После моего выступления на ужине предыдущим вечером никто из родителей не интересовался, почему я отсутствую.

Дэнни вернулся после ужина.

– Если хочешь, можешь спуститься вниз. Они спрятались в библиотеке. Двери закрыты, но мы можем прокрасться сзади и подглядеть за ними. Пойдём?

– Не хочу за ними наблюдать, Дэнни. Давай просто оставим их в покое.

– Пожалуйста. Не заставляй меня идти одного. Давай же! Это должно быть весело. Ты обязательно должен посмотреть со мной.

Я уступил просьбе брата, и мы вместе спустились вниз, выйдя через большую парадную дверь. Уже стало темно, но в небе светила почти полная луна. Мы пробрались вдоль стены за кустами. Снаружи дом казался массивным и величественным.

Металлические клетки для голубей, которых держала мама, в сумерках блестели белым светом. Даже в своей спальне я всю ночь слышал их воркование, как будто они не знали, что были обычными пленниками в нашем доме. А может быть, они ворковали, зная про клетки, но им так было удобнее: их кормят, а не заставляют добывать себе пищу в дикой природе. Утешительные настойчивые призывы голубей друг к другу то затихали, то возобновлялись, возвращаясь в моих мыслях непрерывным циклом. Даже во время учёбы в школе, просыпаясь в своей комнате общежития или на уроке геометрии, мне казалось, что я всё ещё слышу их.

Мы тихо прошли, прижимаясь к стене дома, а затем расположились за кустом, у стены с окнами. Мама и папа хихикали с двумя незнакомцами, которых Дэнни опознал как Тедди и Светлану. Они передавали туда-сюда зажжённый косяк, сидя в «яме» (так мы называли место, где смотрели телевизор по выходным).

Собравшиеся сидели друг напротив друга на диванах. Аднан притулился в эркере, выглядел он уныло и отстранённо. Его белый халат напоминал простыню. Настенное бра освещало их лица сбоку. Тедди – большой и неряшливый, в кожаной куртке – сидел так близко к маме, что их ноги соприкасались. Его могучая рука интимно лежала на маленьких маминых плечах. На какую-то шутку, которую мы не расслышали, мама рассмеялась и откинула голову назад, прижавшись к плечу Тедди. Он притянул её к себе. Светлана сидела очень близко к папе. У неё были осветлённые волосы, вдруг она дёрнула головой вверх и сделала фальшиво-шокированное лицо, как будто мой отец ущипнул её за попу, пока она не смотрела. Через открытые окна к нам просачивался запах дыма травки.

– Как думаешь, над чем они так смеются? – спросил Дэнни. – Или им всё теперь кажется смешным?

– Да они же обкурились в хлам! – воскликнул я в ответ. – Только посмотри на них!

Где-то на заднем плане курлыкали голуби, а другие им отвечали. Трудно было не истолковать их крики друг другу как возгласы тоски, нежелания разлучаться – но они продолжали звать, и это казалось их самой проникновенной формой утешения. Мама и папа выглядели так, словно тоже томились неясной эротической тоской, но не друг по другу. Меня охватило отвращение. В отличие от Дэнни, я хорошо понимал, что здесь происходит, и не мог больше смотреть на такое. Поэтому бросился бежать прочь. А затем почувствовал тошноту.

На следующее утро за завтраком я ощутил в себе силу иного рода. Не ту физическую силу, что неустанно пытался развить во мне отец, а особую внутреннюю твёрдость, которой я в себе не узнавал. Мои родители и их друзья выглядели несколько смущёнными. Даже Аднан, который лишь наблюдал за той сценой предыдущим вечером, потерявшись в своих мыслях и как бы возвышаясь над ними, и то казался ошарашенным. Когда я опустился в кресло, папа представил меня Тедди и Светлане, одетым так же, как и накануне вечером.

– Это мой старший сын Джонатан, – совершенно равнодушно произнёс папа. – Тот, о ком я рассказывал. Раньше учился в Швейцарии и теперь свободно говорит по-французски. Джон, – обратился он ко мне. – Не мог бы сказать для нас несколько слов по-французски? Давно не слышал, чтобы ты говорил на этом языке. А я очень скучаю по нему.

Я бросил недовольный взгляд на отца.

– И о чём же я должен говорить?

– О чём хочешь. Просто придумай что-нибудь.

Несколько секунд я раздумывал над тем, чтобы отказаться, но потом, осознав, что могу сказать всё, что угодно, ведь никто меня не поймёт, я подчинился.

– Voici, mon père. Il est bête comme ses pieds. Macaque. Il pense que je vais vous parler en français parce qu’il me le demande. Quel espèce de con. Qui êtesvous et qu’est-ce que vous foutez ici?[62]

Я произнёс эту череду оскорблений монотонным голосом, чтобы не выдать себя. Ни он, ни мама, ни кто-либо из гостей за столом никак не отреагировали. Папа, казалось, восхитился моим чистым произношением и мягким звучанием языка, гордо повернувшись к гостям, которые улыбнулись в ответ.

После завтрака папа отвёл меня в сторону. Он выглядел расстроенным, но дело было явно не в моём спиче на французском.

– Мэтью позвонил и рассказал, что случилось. Зачем ты так сделал? Я всего лишь пытался помочь!

– Пожалуйста, больше не пытайся, папа. Не надо. Хочу разобраться во всём сам.

– Любой отец поступил бы так же, как я. Это инстинкт, который невозможно контролировать. Особенно отцовский. Подожди, пока у тебя появятся дети, и ты сам станешь чувствовать себя отцом. Вот тогда всё и увидишь.

Он говорил искренне, но его «пророчество» не имело смысла. Я едва ли считал себя даже просто «взрослым» – не говоря уже о том, чтобы понять, что значит быть отцом.

– Папа, если бы я страдал от боли, то понял бы твоё стремление показать меня врачу. Но я не испытывал никакой физической боли. Ты сам придумал странный диагноз. Потому что пытаешься исправить и улучшить меня с тех самых пор, как мне исполнилось одиннадцать. Думаю, тебе следует уже остановиться. Ведь ты забываешь одну очень важную вещь.

– И что же именно?

– Это моё тело, а не твоё. Мы – не один и тот же человек! И, кроме того, в моём теле нет ничего плохого: оно такое, какое есть. И с ним никогда не случалось ничего такого уж слишком плохого. Ты просто увлёкся. Может, начнёшь исправлять себя, а не меня?

Эти слова словно исходили из чужих уст. Отец мрачно посмотрел на меня – возможно, надеясь, что я отрекусь от сказанного, как только приду в себя. Но мы оба чувствовали, что на этот