Убю король и другие произведения - Альфред Жарри

На горизонте показалось какое-то траурное зарево, и Чайник первым влетел в его ослепительный нимб. Это были гирлянды на финише Десяти Тысяч Миль!

Мне показалось, что я наконец выбираюсь из вязкого, кошмарного сна.

— Ну же, еще чуток! — подбадривал нас Капрал. — Что мы, впятером не „нагреем“ этого субчика?!

Услышав ясный голос Капрала — похожий на ту неподвижную точку в потолке, которая и дает понять человеку, еле живому от морской болезни и распластавшемуся в дырявом гамаке, что корабль убийственно качает, — я вдруг сообразил, что попросту мертвецки пьян, пьян от усталости или от спирта, которым был напитан Perpetual-Motion-Food, (а Джуи Джейкобс и подавно от него преставился!) — и тут же протрезвел.

Однако все это мне не снилось: таинственный гонщик действительно несся перед локомотивом; но я уже не видел ни прямой рамы, ни литых колес! он не носил ботинок с эластичным голенищем! и велосипед его не издавал ни звука — скрипело, судя по всему, в моих звеневших от усталости ушах! И цепи он никакой не рвал — на машине ее вообще не было! За спиной у него, точно вороньи крылья, развевались клочья приводного ремня, едва не задевая передние штанги паровоза! Так вот что я принял в темноте за отражатель и фалды редингота! Его облегающие бриджи лопнули от напряжения мускулистых бедер! А таких велосипедов, как у него, я вообще никогда не видел: тончайшие, почти невидимые шины, длина пробега превышала нашу — пятерную; он приводил его в движение, точно потешаясь, и действительно крутил педали с такой же легкостью, как будто вхолостую. Теперь он застыл в двух шагах от нас: я мог различить каждый волосок, беспокойно метавшийся у него на затылке; шнурок его пенсне — или слипшаяся от пота смоляная прядь, — стлался по ветру до самых плеч. Мышцы на оголившихся икрах попеременно вздувались, точно два белоснежных алебастровых сердца.

На открытой платформе паровоза тем временем зашевелились, как будто готовилось нечто значительное. Артур Гауф вежливо отстранил мисс Эльсон, которая, свесившись через перегородку, как мне показалось, с какой-то неизъяснимой нежностью наблюдала за безвестным гонщиком, и желчно заговорил с мистером Эльсоном, точно прося его о небывалом одолжении. До меня донесся умоляющий голос старика:

— Уж не хотите ли вы скормить его локомотиву? Бедняге это не понравится! Это же не человек! Вы так его погубите!

И после нескольких фраз, произнесенных так быстро, что я не разобрал ни слова:

— Тогда дайте мне самому принести эту жертву! Пусть он будет со мною до последнего!

Далее седовласый химик с немыслимыми предосторожностями извлек на белый свет диковинный пузырек, в котором, как я потом узнал, плескался восхитительный ром, годившийся Эльсону в прапрадеды, а потому тот намеревался употребить его сугубо в одиночестве; он выплеснул это непревзойденное горючее в топку локомотива… но напиток, судя по всему, был для нее слишком хорош: машина издала невнятное шипение… и затихла.

Так наша пятерка Perpetual-Motion-Food, выиграла забег на Десять Тысяч Миль; но ни один из нас: ни Капрал Гилби, ни Сэмми Уайт, Джордж Уэбб или Боб Рамбл, ни, думается, Джуи Джейкобс (в лучшем из миров), ни я, Тед Оксборроу, что записал все вышеприведенное от имени моей команды, никогда, наверное, не сможем забыть, как на финише — где нас никто не ждал, так быстро мы прошли дистанцию, — мы обнаружили верстовой столб, увенчанный гирляндой красных роз, тех самых красных роз, которые сопровождали нас на протяжении всей гонки…

Никто так и не узнал, что сталось с тем невероятным гонщиком».

VI

Алиби

Тем же утром, вернувшись в Люранс, Маркей приказал отвезти на пневматическую почту в Париж несколько конвертов.

Один был адресован доктору Батубиусу:

Дорогой доктор,

Не сердитесь на мои давешние «парадоксы»: Индиец и в самом деле отыскался. Вы — достойнейший из ученых мужей, и кому, как не вам, пристало стать его Теофрастом, а равно и занять, как вы изволили когда-то выразиться, «кафедру в сфере невозможного».

Итак, жду вас сегодня вечером.

Семи прославленным кокоткам, срывавшим самые высокие ставки на тогдашней бирже пикантных развлечений, были отправлены адрес Люрансского замка и назначенный час приема, чернеющим ребром монеты процарапанные наискосок новенькой купюры — хотя по пневмопочте и запрещено пересылать банкноты и иные ценности.

Близким друзьям — но «только для мужчин», как пишут иногда на вывесках у ярмарочных шатров, — и более того, только вдовцам или холостякам — коротенькое приглашение. Не был поставлен в известность лишь Уильям Эльсон — если его дочь выходила в свет без него, сам он редко где показывался в одиночестве. Да и потом, разумно было бы предположить, что в данный момент он оправлялся от тягот утомительного путешествия.

Куртизанки прибыли первыми.

Потом заявился генерал.

За ним — Батубиус.

— Это что еще за шутки? — выпалил он с порога.

Не обращая внимания на покачивание головой, в котором сквозило недовольство и сомнение, Маркей разъяснил доктору, что, собственно, от него требовалось. Необходимо было всего-то-навсего — всего-навсего! — подпрыгнул Батубиус — засвидетельствовать попытку некоего «Индийца» побить в парадном зале Люранса рекорд, «воспетый Теофрастом», за сутки — между этой полуночью и следующей. Огромный зал, куда для такого случая перенесли диван-кровать, был выбран вовсе не из-за своих размеров, а лишь потому, что к нему примыкала небольшая каморка, снабженная потайным отверстием, своего рода слуховым окном, для лучшего обозрения. В этом убежище, переоборудованном в туалетную комнату, Батубиус мог также по своему усмотрению производить любой физиологический опыт с тем, чтобы удостоверить подлинность предполагаемого достижения.

Батубиус был явно озадачен.

— А где же Индиец? — смог вымолвить он наконец.

Дамы уже здесь, успокоил его Маркей, однако сам виновник торжества будет только к ужину. Кстати, ужин сегодня подадут пораньше, в одиннадцать — не после спектакля, а до него.

После минутного колебания доктор согласился исполнить ту необычную роль, которую отводил ему Маркей. И в самом деле, речь шла лишь о том, чтобы двадцать четыре часа кряду наслаждаться традиционным гостеприимством Люранса; что же до «Индийца» и его пресловутого «рекорда», то, сидя в комфортабельном партере, доктор первым расхохочется над неудачей за матовыми стеклами своего укрытия… и из того же партера сможет целые сутки не таясь наблюдать за семью самыми прекрасными барышнями Парижа в самых располагающих к такому наблюдению позах. Батубиус был человек в летах, так что…

Генерал пришел в своем обыденном ворчливо-приподнятом настроении.

— Как поживаете, мой юный друг, и что поделываете интересного? Писсуары больше не взламываете?

Маркей сначала не сообразил, о чем это он.

— Какие еще писсуары?… Ах, да — но это не называется ломать аппарат — я лишь установил, мой дорогой, что он недостаточно прочен для использования по прямому назначению.

— Ну-ну, — процедил генерал, которого Маркей вкратце уже поставил в известность о характере предстоящего увеселения, — будем лишь надеяться, что ваши дамочки окажутся достаточно прочны — для использования по прямому назначению, — добавил он и устремился в гостиную.

— Их семеро, на всякий случай, — крикнул ему вдогонку Маркей.

Уже пробило десять, а потому хозяин дома искал удобный повод для того, чтобы улизнуть, уступая место Индийцу. И случай — возможно, не без посторонней помощи — такую возможность ему вскоре предоставил.

— Господин, — просунул голову лакей, — там вас кое-кто спрашивает.

Этим «кое-кем», немедля приглашенным войти, оказался жандарм, но не один из тех устрашающих жандармов с нафабренными усами, которым нас пугает в детстве кукловод заезжего театра — нет-нет, он был гладко выбрит, и в таком скромном и узеньком мундирчике, что его того и гляди приняли бы за почтальона: даже в руках вместо легендарной треуголки он вертел потертое кепи.

Бедняга, казалось, был чрезвычайно озадачен деликатным характером своей миссии.

— Я слушаю вас, друг мой, — ласково произнес Маркей и, дабы развеять последние сомнения в своем добром расположении, велел принести гостю чего-нибудь выпить.

Жандарм пригубил рому и рассыпался в таких похвалах напитку, как если бы превозносил того, кто его угощает. Он явно старался заслужить расположение Маркея.

Помедлив секунду, он начал:

— Ну… я что… служба у нас такая… Мы тут на ваших землях нашли — ей-ей, не то, чтобы мы специально чего искали! — изнасилованную девочку… уже с неделю как мертвую, и умерла она, как бы вам сказать, весьма необычным образом: не как это бывает — сначала изнасиловали, а потом убили, — нет… ее, гм, изнасиловали до смерти.