Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

Тогда осенью передавал Воротынцев Крымову приглашение от Гучкова, и кажется, тот ездил в Петроград. И теперь, когда всё так рухнуло со внезапной стороны, сотрясение неуложимое…

– Та-а-ак вот…

Однако Крымов, туша дремучая, не так уж был сотрясён.

– Ну что-о ж, – причмокивал. – Ну что-о ж…

Откуда – куда?

О Петрограде смолчал. Был в Москве. И Киев повидал. К себе в Девятую.

А Крымов – в Яссы, в штаб фронта.

Так вместе поедем? Через два часа поезд.

Но из Крымова так просто слова не вытащишь, это надо посидеть, вкуриться.

– Ну, пошли, – буркнул Крымов.

Сохранялось между ними ещё от Пруссии «ты».

А в зальце, занявши удобный угол, у отдельного столика сидел всё тот же рослый Евстафий, и тут же стоял походный не чемодан, но сундучок. Любил Крымов с удобством ездить. В таком сундучке сподручно и провизию уложить, и бутылку поставить, не разольётся.

Евстафий поднялся, отчеканил полковнику честь, осклабился. Узнал.

Буфетец в Унгенах был так себе, но чего-нибудь горяченького послал Крымов принести, а остальное из сундучка.

Кроме тяжести дремала в Крымове – медленность, как будто так он чувствовал, что ничего быстрей матушки-земли делать не надо. Сел попрочней на железнодорожный дубовый диван, достал из кармана большой портсигар с листовым уссурийским табаком и стал сворачивать свою кривую цыгарку.

И Воротынцев вместо своей папиросы тоже попросился свернуть медвежью. Но – прямую. Для цыгарки у него был и фронтовой мундштучок: в столичной поездке он его закладывал в чемодан, а подъезжая к Пруту, опять достал в карман кителя.

В табаке этом оказалась замечательная сладкая крепость.

Офицеры всегда говорили «Государь», только интеллигенты – «царь». Да вот и Крымов, но не как интеллигент, а на правах Ильи Муромца, что ли. Он – как и не на службе императорской, своя отдельная стихия. Судил сожалительно, как о слабом, как и не о старшем:

– А что ж царю было делать, если не отрекаться? За гриву не удержался – на хвосте не удержишься.

– Ну, не на хвосте! Вся реальная военная сила у него была.

Неподвижным сощуром смотрел Крымов куда-то мимо. Ещё затянулся. Выпустил. Присудил:

– Ежели колесо соскочило – значит, плохо было насажено.

– А Михаил?! Как Михаил мог?!

– Вот Михаил, скажи, да… – почмокивал Крымов. И рассердился: – Да что ж они наследника между пальцев упустили? Ведь наши казаки просто плачут. Теперь что ж, всю дорогу развалили, как мост взорвали.

– Ах, был бы Гурка в Ставке в эти дни!

Крымов повёл густыми бровями:

– Вот почему-то ж не Гурку назначили. А выбирать – свобода у них была.

Потянул, подымил:

– И чего во Псков закатился?

На путаную поездку царя не было разумного ответа. Даже и не попробовал обратиться за поддержкой к армии.

Неспешлив Крымов на речь, не щедр. И только теперь дошло до его новости:

– А граф наш Келлер, Фёдор Артёмыч, сегодня саблю сломал.

– Как?

И о своём корпусном командире говорил Крымов тоже чуть не снисходительно, как будто всему был хозяин сам. Но – и одобрительно:

– Провёл один полк под «Боже, царя храни» и объявил: «Никому, кроме Государя императора, служить не могу!» И – сломал.

Даже вздрогнул Воротынцев.

Граф Келлер – такого второго генерала в русской кавалерии нет! Что он выделывал с 3-м корпусом. И как всё умел красиво. Уж если выезжал – то со стягом Нерукотворного Спаса. И с сорока казаками. И у каждого – по четыре георгиевских креста. (А у самого – обе ноги раздробленные.)

– И кому ж теперь корпус?

Ещё подремал насупленно Крымов, дотянул свою козью ножку, погасил:

– Да мне хотят.

И только сейчас! Не выказывая ни гордости, ни смущения, корпус так корпус.

– Вот и вызывают в штаб.

Во-от в какой момент ехал Крымов!

– А кому ж Уссурийскую? – Воротынцев хорошо знал этот больной отрыв офицера от своей природнённой части.

– Кому ж. Врангелю, Петру.

Врангелю? Учились в Академии вместе. Стремительный ум, высоченный рост. Не остался служить по генштабу – сразу в строй.

Евстафий с буфетной девкой накинули скатерть, доставили честный малороссийский, навороченный овощами и заправленный салом борщ. Крымов с Воротынцевым сняли фуражки, пересели есть. Выпили по рюмке, сундучного.

У Крымова – поредели волосы. Всё та же крутая голова, крутое лицо, выражение грозное. А выдаётся чем-то, что покачнулась прежняя сила.

У Воротынцева болело теперь не только сегодняшнее, но отзывалось в прошлогоднем осеннем. И не удержался спросить: а как же тогда с Гучковым? чем у них кончилось?

Да, зимой в Петрограде разговаривал Крымов и с Гучковым отдельно, и с ними со всеми, у Родзянки на квартире. Так уже и выговаривали вслух – «переворот», но Родзянко запретил: я присягал, не в моём доме! А думцы вкруговую все решали: губит царь Россию, щадить его нечего.

И по открытой речи Крымова – теперь явно увидел Воротынцев, до чего ж он сам повернулся с той осени.

– И я, Алексан Михалыч, почти ведь так думал…

Крымов-то и был фигура для такого дела, да! Какой же генерал решится дивизию самовольно снять с фронта, и хоть судите меня, а были бы кони кормлены! Как дивизию вывел из войны, так мог бы и…

Но…

– Что Гучков тогда предлагал – не наше это дело. Он по разгону борьбы смешал свой план с кадетским, больше для Англии.

Но уж Крымов если двинулся – его тоже легко не переостановишь:

– Обещал я ему. В конце февраля. И отпуск так приготовил. Но пока прособирался, а у них там что – уже?.. Вот те на. Так теперь Гучков сам в правительстве – чего к нему и ехать? Там уже сами справились.

Спра-вились? О, если бы.

– Алексан Михалыч! Но ведь самый разгар войны. А немец дремать не будет и времени на устройство не даст.

– А что? – урчал Крымов. – Чем их правительство хуже другого? Вот Гучков сейчас за дело возьмётся, поразгонит разную бездарь из армии… Я думаю – как раз сейчас можно многое направить…

– Если бы! Но как бы – трикрат не упущено! Там, в Петрограде, говорят, офицеров всех разоружают, а то убивают.

– Ну! Ну! – не верил. – Сам-то не был, откуда знаешь?

– В Москве офицеры рассказывали, прямо с поезда!

– Вздо-о-ор. Офицеры тут при чём? Манифестации? Два дня попоцелуются, разойдутся, начнётся работа. Ерунда-а.

Да, тут можно крепко сидеть, на железнодорожном диване. И действительно, кто ни глазом этого ещё не видел – как можно поверить?

Да Воротынцев и сам главного не видел. Но вспоминая свой кривой шат, брод по Москве, по Киеву:

– Там – ни на что не похожее, имей в виду. И все воинские команды перестают действовать, как если б у тебя руки отмякли. Сейчас вся сила наша осталась – только Действующая армия, здесь. Конечно, если армия повернётся и только дунет – безпорядка этого как нет. Но отречение, и Михаил – лишают нас… Мы тоже стали как будто никто. Не законней этого правительства.

– Ерунда-а, – побуркивал Крымов. – Осво-оится и это правительство. Не в один день.

– Ты бы видел! Ты бы видел, как идут целые воинские части с красной простыней на поклон в их бедлам!

– Два дня побегают – уложится.

Налупился Крымов борща и пока что опять закуривал кривую.

Но чем больше разогнана крупная масса – тем трудней её остановить. Как когда-то с Карпат катились.

– Пойми! – отговаривал Воротынцев. – Если всё вот так загремит – то это хуже, чем войну бы проиграть. Вот, дай я тебе всё расскажу.

Ладно, слушала глыба дремучая.

Но ни в чём не убедился. Что Мрозовский и штаб Округа растерялся – так шляпы, г…ки, кто там и есть? А в Киеве? – так вроде и вообще ничего не произошло.

Спокойно причмокивал новый командир 3-го кавалерийского корпуса. И такая сила была в этой тяжёлой, несдвижной фигуре, что передавалось: да уж армии-то ничего не грозит! С какого пугливого глазу?..

428

Положение Гиммера в революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что тяготила его конкретная работа в комиссиях, закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И – в комиссию законодательных предположений.

Иногородняя – была важная комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить теперь локальную петроградскую революцию – на всю Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях, приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию! Это надо было в корне сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.