Пламя зимы - Роберта Джеллис

Я действительно начал верить, что Мелюзина говорила правду, когда убеждала меня, что не попытается убежать, так как побег к ее людям может принести им только вред. И она не сделала никакой попытки убежать ни тогда, ни потом, когда я предоставил ей свободу (конечно, не такую полную, как она думала) посещать рынки городов, которые мы проезжали. Не убежала она от меня и этой ночью, хотя могла, потому что я очень крепко спал.

Такой крепкий сон обеспокоил меня. Со мной никогда такого не случалось. Как бы я не уставал от марша или битвы, если имелась причина быть настороже, я всегда чутко спал, готовый проснуться от шороха или шепота. Если я так крепко спал, значит, в глубине души доверял Мелюзине, хотя и знал, что этого делать пока нельзя.

Утром Мелюзина была не менее бодрая, чем вечером. За тонкой перегородкой кустарника она нашла дикую яблоню и вернулась с полным подолом яблок, которые добавила к еще влажному хлебу и сыру, что у нас оставались от завтрака. Она предложила яблоки Кусачке и Барбе, предварительно спросив у меня, позволяю ли я ему их есть. Вся ее доброта и забота были для меня загадкой. Я был уверен, что любая другая женщина на ее месте только бы жаловалась и хныкала.

Когда Мелюзина помогла мне выжать два промокших насквозь одеяла и подвесить на ветках деревьев как защиту от дождя, я все-таки спросил ее об этом, маскируя свой вопрос лестью о ее выносливости. Мелюзина посмотрела на меня с выражением искреннего удивления. Ее даже рассмешила мысль отказаться делать что-либо по причине «легкой измороси».

– Когда мы приедем в Улль, – сказала Мелюзина, продолжая смеяться, – ты узнаешь, что значит ветер и дождь.

Но вдруг ее смех прервался, и она отвернулась, будто какая-то мысль поразила ее. Нет, это не было страхом. Она вспомнила, что-то, связанное с дождем и ветром в Улле, и это вызвало у нее неприятное ощущение.

На эту ночь мы остановились в Дареме, а на следующий день задолго до полудня приехали в Джернейв. Я плохо помню теплоту нашей встречи, потому что после приветствий я узнал о смерти сэра Оливера. Я не понимал, как сильно его люблю, до того момента, когда узнал, что он навсегда ушел от нас. Не думаю, что когда-нибудь раньше я чувствовал такую горечь потери. После битвы при Те-ралдбурге я горько плакал о своем прошедшем детстве, но это было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Я никогда уже не смогу сказать сэру Оливеру, что понял, как много он сделал для меня. За все годы, что он заботился обо мне, я никогда не обнимал и не целовал его в порыве любви и как горько я сейчас об этом сожалел!. Ведь он мог выгнать меня, оставить без всякой защиты, а вместо этого он заботился обо мне, как любящий отец заботится о сыне.

Мне было еще тяжелее оттого, что я не мог рассказать о своем горе ни Одрис, ни Хью. Хью был еще слишком слаб после лихорадки (вызванной множеством неопасных ранений), которая чуть не убила его. Я прочел на его лице, когда Одрис говорила мне о смерти дяди, что он боится получить такое же известие и о своем приемном отце, архиепископе Тарстене, который был очень стар и слаб. Говорить с Хью о горе потери человека, который был твоим отцом (а понял я это слишком поздно), – значит пробудить его собственный страх потерять близкого человека.

Одрис страдала не меньше, и я не мог перекладывать тяжесть своего горя на ее плечи. Когда она говорила о смерти сэра Оливера, ее голос заглушили рыдания. Я никогда не слышал таких рыданий от этой счастливой девушки. Потом я узнал, что раньше она не могла облегчить себе душу плачем, так как сразу после смерти сэра Оливера, должна была выглядеть уверенной, чтобы подбадривать своих людей противостоять шотландцам, а потом, когда шотландцы заполнили все ее мысли, ей нужно было ухаживать за Хью, который поспешил сюда, чтобы снять блокаду Джернейва, с еще свежими ранами, полученными в Битве при Штандарте.

Я старался ее утешить, хотя каждое ее слово было для меня тоже как удар ножом в сердце. Мои глаза наполнились слезами, и мне не хотелось смотреть в глаза Одрис, когда она оплакивала свою неблагодарность, свое неумение показать любовь, свою жестокость, когда она ушла от сэра Оливера к Хью. В сравнении с Одрис, я был просто чудовище. Одрис все же как-то проявляла свою любовь к сэру Оливеру. Она целовала и ласкала его. Он видел, что она его любит, хотя и не говорила об этом часто. И к Хью она ушла не для того, чтобы ранить дядю, а для того, чтобы спасти его от боли потери Джернейва. А я даже в глубине души никогда не ценил доброты сэра Оливера. Я винил его за то, что он «держал меня подальше « от Джернейва, и потом обижался, когда он отправлял меня, даже если я сам хотел уехать.

Наконец я отвлек Одрис, сказав, что должен уехать на следующий день. У меня была возможность отдохнуть здесь несколько дней, но я не мог оставаться в Джернейве, пока хоть немного не привыкну к потере сэра Оливера. Как я ни любил Хью, во мне стал подниматься гаев, когда вдруг увидел его сидящим в большом кресле сэра Оливера. Мой скорый отъезд огорчил Одрис и заглушил в ней порыв самобичевания, но я снова осчастливил ее, сказав, что оставляю Мелюзину как залог своего возвращения. Одрис просияла от радости, даже глубокое горе не могло надолго омрачить ее настроение. Она радовалась не только тому, что я вернусь, но и тому, что Мелюзина останется с ней. Когда я привез Мелюзину, то сразу увидел одобрение на лице Одрис. А сейчас они уже смеялись вместе, и это был легкий, счастливый смех, обещавший настоящую привязанность друг к другу.

Я как-то держался в течение ужина и нескольких часов после него, потому что для Хью было важно знать все, что я мог ему рассказать о дворе и своем взгляде на будущее короля Стефана. Я не сдерживал себя в суждениях, даже выразил свои сомнения в устойчивости целей короля (которые Хью знал, потому что он был в Эксетере), поведал и о сомнительной мудрости короля в отталкивании лордов Винчестера и Ипра и приближении Валерана. Об этом я мог сказать только Хью. Я не решился бы доверить эти мысли переписчику, да и сам бы не стал писать, потому что письмо может попасть в чужие руки. А когда закончил рассказ, уже больше не мог выдержать. Все время, пока говорил, я едва сдерживал слезы, потому что уже никогда не смогу сообщить эти новости сэру Оливеру.

Хью был готов еще продолжить беседу, но я сказал, что очень устал и хочу пойти спать, так как должен выехать рано утром. Возможно, Одрис подумала, что я не хочу больше беспокоить Хью, поскольку он был еще слишком слаб. А может быть, решила, что я побыстрее хочу лечь в постель с Мелюзиной. Во всяком случае она заставила замолчать Хью и жестом показала нам, что спальня леди Эдит уже готова. Одрис могла выглядеть ангельски, но я то знал, что больше в ней ничего ангельского не было.