Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством - Михаил Гефтер

— Победа во Второй мировой войне заложила основу крушения коммунизма. Присоединенные страны не могли быть унифицированы сталинской системой, но вместе с тем не были введены в ее состав на суверенных началах. Отвергнув альтернативу, система проделала ряд зверских операций приведения стран Восточной Европы к единству с Союзом — таким, каким он сложился в итоге прошлых унификаций. Это заложило взрывчатку в систему. Раздавленная альтернатива в итоге сдетонировала внутри системы-убийцы.

Зачем, собственно, к концу сороковых годов Сталину нужно срочно соорудить универсального врага? Потому что его замысел оставался универсальным. Человек, которому мы отдали свои существования, чтобы он распоряжался советскими душами, не мог охватить пространство от Одера до Янцзы. Но мог ли универсалист Сталин оставить в покое Евразию какова она есть — многоукладная, несводимая к единому основанию? Для него это немыслимо. А раз так, неизбежна та или иная форма насилия. Плюс личная патология — он душегуб.

Плюс возраст. Сталин догадывался, что ему остается считаное время, и сразу прибег к самым крайним формам выравнивания. При опыте унифицирования, проведенного им прежде над Советской Россией, ему теперь нужна была остро радикальная форма. А поскольку концепт универсального выравнивания требует универсального врага, сама история подсказала ему: еврей!

Сталин умер, недописав черновик указа. Осталась первая строчка, что «в целях предотвращения акций, вызванных справедливым гневом народа…» Маленков в марте 1953-го, найдя, все уничтожил.

— Это пересказы пересудов.

— Да, но что происходило при подписании «письма евреев», я знаю. Ерусалимский там был, он подписал письмо, мне все рассказывал, включая замечательные детали.

Сталин, надо сказать, умел и любил редактировать тексты. Когда на последнем XIX съезде отчетный доклад впервые делал Маленков, Шепилов написал ему доклад в связи с «Экономическими проблемами социализма в СССР», Сталина брошюра. Соответствие произв одительных сил и производственных отношений, есть, мол, закон, открытый товарищем Сталиным. Сталин, которому доклад показывали перед съездом, на съезде ничего не сказал, но после съезда звонит Шепилову: «Товарищ Шепилов, в докладе, который вы написали для товарища Маленкова, вкралась ошибка — закон, открытый Карлом Марксом, вы приписали товарищу Сталину. Товарищ Шепилов, ошибки надо публично исправлять!» — «Но как же, товарищ Сталин…» — «Выпустите новый тираж доклада с исправлением».

Так же, когда евреев собрали подписывать письмо о том, что большинство еврейского населения националисты, академик Трахтенберг говорит: «Я все же экономист. Кто подсчитал, сколько евреев заражены духом мелкобуржуазного национализма? Почему “большинство”, разве есть статистика?» Его поддержал генерал из евреев, может быть, Крейзер, и, кажется, Маргарита Алигер. Но организаторы все пропустили мимо ушей. А когда подписали, тут Сталин и говорит: «Почему здесь нет осуждения антисемитизма? Надо дополнить!» Невероятное он все-таки порождение. Есть сатанинское начало в людях.

У Ерусалимского было типичное еврейское лицо, на что ему кто-то в метро указал. Атмосферка… Мы с ним тогда очень были близки. Рассказывая мне все это, он спокойно заметил: «Знаете, еще один такой случай, и я покончу с собой». Молотов тоже, когда прочел в газетах сообщение о деле врачей, сказал: «Я понял, что пришел мой конец!» Потому что главными будут не врачи, а поощрители и вдохновители. По всем правилам сталинской игры.

Вот, между прочим, движущий момент российского социума власти — он не признает никакого предела, пускай нарушаемого. И к этому его приучали те, у кого у самих предел был! Они в это втягивались.

145. Сны 1953 года. Нашествие врачей-убийц. Яркий Хрущев — лидер блеклого и лживого антисталинизма

— Мне долго снилась война. Пока не перестала зимой 1953 года, когда по нарастающей взвилась «антикосмополитическая» кампания. Началось еврейское «дело врачей». Зима 1952–1953-го. Иду по Мещанской, а накануне мне кто-то сказал, что в отделении Боткинской стало не хватать врачей — все арестованы. Вдруг я остановился, и изнутри меня стукнуло: не бывает же такой заговор, чтоб сотни медиков сговорились ради убийства! Таких заговоров в истории не бывало вообще.

До этого я имел привычку все объяснять. Помню, женщина, очень хорошая, спросила у меня — как может быть, чтобы врачи намеренно убивали? Я понял, что дурацкие слова насчет логики классовой борьбы не годны, и говорю ей — понимаете, противостояние с Америкой сделало людей ненормальными, они безумеют… Но по лицу ее понял, как страшно ее огорчил.

Первая реакция моя всегда была — спасти объяснимость. Объяснить и вписать событие в картину, даже если я его не приемлю. Раз событие таково, картина целого не рушится. Например, я не принимал пакт с Германией, поскольку был ярым антифашистом. Но пакт вписывался для меня в картину Realpolitik Сталина. А тут вижу, что происходящее более не вписывается ни в какую картину! Но что вместо? Я так жить не смогу — и я рухнул в болезнь. Контузия 1942 года вырвалась в пятидесятые и накрыла меня с головой.

— Ну ты и скачешь, от 1953-го к 1956-му.

— Да, но это длилось долго. Сначала из снов ушла война. Шли мучительнейшие месяцы начала 1953 года. У сына была нянька, и я заметил, как та роется в моем ящике — Люба, неглупая девка, но ей приказали. А дворничиха стала спрашивать, куда я иду. Военные сны ушли, каждую ночь просыпаясь, явственно слышал звонок в дверь.

Моя картина мира стала рушиться. Но еще быстрей она рухнула в 1956-м — отказом от дарованного освобождения.

— Отложенная реакция на 1953 год?

— Да, отложенная реакция. Вдруг бац — а этого я не принимаю! Хрущева[16] поначалу я прямо возненавидел.

— Смутные слухи до меня доходили, как в дни «оттепели», когда все, как им положено, радовались, ты мрачно каркал что-то консервативное.

— Да. Однажды я даже очень открыто выступил. Уже в прологе болезни, почему и свалился. Шла читательская конференция журнала «Вопросы истории»[17], и посыпались пошлости: да здравствует Шамиль[18], нужен пересмотр истории революции — и далее по всем тогдашним либеральным пунктам. Я выступил, говорю — товарищи, а ведь за вами ничего не стоит. Ни-че-го. Вы хотите пересмотреть несколько пустопорожних редакционных статей? Извольте, какой пустяк. Вы хотите пересмотреть целиком историю революции? Давно пора. Тут я сказал, а это была моя любимая мысль, что революция 1905 года — не пролог Октября, она имела внутреннюю силу, и неизвестно еще, что масштабней — 1905 год или 1917-й.

В этом демарше я понравился всем лагерям, аплодировали мне дико. Только самому себе не понравился. Аудитория до этого аплодировала односторонне, «обличителям», а мое выступление вызвало аплодисменты обеих сторон. Но воспринималось оно, вероятно, странно.

— Слышал, что после твоего выступления Бурджалова[19] сняли.

— «После» не значит «по причине». Затем ко мне при всех подошли несколько человек из ЦК, среди них Толя Черняев[20] — давайте письменный текст своего выступления. Но, придя домой и сев писать, я вдруг испытал странную реакцию. И написал им записку с идеей, что нужно создать Историческое общество, куда входили бы ученые, учителя и люди, любящие историю. История не принадлежит никому в отдельности, писал я, но история не принадлежит и новым критикам.

Отдал им эту бумажку, чем их сильно разочаровал. Был такой Лихолат[21], мерзавец из отдела науки ЦК. «Что же вы, Михаил Яковлевич, написали, — говорит, — мы от вас ждали совсем другого». Тут я понял, раз из ЦК просят, что-то они задумали.

На другой день вижу там одного типа из Академии общественных наук. Он плохую роль тогда играл, опасный циник. К нему подошел друг: ну что, спрашивает, было что-то интересное? Он отвечает: толковое только выступление Гефтера. Тут меня как холодом по сердцу полоснуло. Чем же, думаю, тебе я понравился, чем удружил вашему лагерю? И через считаные дни рухнул в болезнь. Мозговые спазмы и так далее. «Всемирной истории»[22] доредактировать мне не удалось.

— Третий том[23] тогда шел?

— Да. Но вот что интересно. С одной стороны, я долго независимо балансировал, дольше многих. Поддерживал ситуацию объяснимости происходящего, не приемля ее тех и иных сторон. Тут пришел ХХ съезд, все счастливы выгодной полуправде. А я рухнул в болезнь, и когда выполз из нее на карачках, несколько лет на это потратив, я был уже другой человек. Я болезнью заплатил за то, что освободил свой ум собственными силами. И больше не хотел полулжи.