По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата) - Вольфганг Ганс Путлиц

— Хочу быть честным и ради порядка сообщить вам, что у меня есть еще фонд, не оприходованный ни в каких книгах. Я собрал его при помощи благотворительных мероприятий в пользу нуждающихся венских артистов.

И он вручил нам наличными несколько сот фунтов стерлингов.

Подобная честность, говорившая не о чем ином, как о вопиющей глупости, едва укладывалась у меня в голове.

Унификация австрийской миссии была возложена на меня как на заведующего консульским отделом. Чтобы обеспечить сохранность документов и ценностей, мне в ближайшие ночи пришлось даже спать в помещении миссии.

Верману было невдомек, что он поставил козла сторожить капусту. Мой друг г-н фон Блаас получил тем временем назначение в другое место, но с его преемником советником миссии Кунцем у меня установилось взаимопонимание сразу же, как только мы мигнули друг другу. Прежде всего мы во всех комнатах повесили портреты Гитлера. Появившийся несколько часов спустя Карлова был приятно поражен. Изъятие щекотливых документов мы поручили графу Гюйну, который и без того был скомпрометирован как неисправимый противник Гитлера и заблаговременно позаботился об убежище в Англии. Нацистам не досталось ничего такого, на чем они могли бы нажить капитал.

Однако нам и здесь приходилось действовать осторожно. Как сообщил мне Кунц, служивший в миссии лакей Клаффель уже издавна слыл нацистским шпионом. Кроме того, выяснилось, что пожилая девица по имени Паула, много лет прослужившая экономкой у барона Франкенштейна, получила от Карлова фотоаппарат и уже в течение длительного времени фотографировала все документы, которые посланник оставлял у себя в кабинете или на ночном столике.

Я еще лежал в постели, когда в первое утро моего дежурства на Бельгрэв-сквер лакей Клаффель принес мне завтрак. Спросонок я пробормотал «доброе утро». Сон сразу соскочил с меня, как только Клаффель, поставив посуду на стол, подошел к постели, поднял руку и, произнеся «хайль Гитлер», доложил, что он явился. С Паулой, несмотря на то, что она тоже была шпиком, я поздоровался обычно, ответив ей «доброе утро». [217]

Одна из наиболее трудных задач состояла в том, чтобы удержать от глупостей самого барона Франкенштейна. С ним я не мог говорить открыто, как с нормальными людьми вроде Кунца и Гюйна. Он был поразительно хорош собой. Фигурой и манерой держаться он напоминал мне дирижера Вильгельма Фуртвенглера, черты лица которого, однако, были не такими правильными и холеными, как у Франкенштейна. По музыкальной одаренности как тот, так и другой намного превосходили средний уровень, а в политическом отношении они были наивны, как дети. Барон Георг фон Франкенштейн представлял собой в чистом виде ту очаровательную смесь исключительной утонченности и полного слабоумия, которую могла произвести на свет только высшая австрийская знать.

К счастью, я знал двоих людей, которые сумели повлиять на него более успешно, чем я. Это были известные солистки венской оперы Лотта Леман и Элизабет Шуман. Они как раз гастролировали в Лондоне. Обе они пользовались мировой известностью и решили не возвращаться в Вену. С Лоттой Леман я был дружен еще с детства. Она родилась и выросла в нашем окружном городе Перлеберге. Мой дядя Конрад из Грос-Панкова рано стал интересоваться ею и ее голосом и помог получить образование, необходимое для певицы. Покровительствовал ей и его брат Иоахим, директор Штуттгартского оперного театра. Девушкой Лотта Леман часто пела у нас в Лааске. Незадолго до первой мировой войны я, двенадцатилетний мальчик, слышал в вестерландском курхаузе на Сылте, как она, еще с длинными косами, под аккомпанемент матери в первый раз пела перед великим Рихардом Штраусом. Я с гордостью чувствовал себя виновником этого события, так как первым завязал отношения со Штраусом, подружившись на пляже с его сыном Францем.

Лишь с помощью артисток мне удалось убедить Франкенштейна отказаться от безумной идеи подчиниться требованию Риббентропа и лично явиться в Берлин к Гитлеру. Франкенштейн тут же, без всяких проволочек, исчез бы в концлагере. По счастью, он располагал в Англии превосходными связями и, получив вскоре британское гражданство и даже дворянство, сделался сэром Джорджем Франкенштейном. [218]

С уходом Риббентропа в лондонском посольстве снова установилась, наконец, более или менее нормальная обстановка. Работать стало гораздо спокойнее, а штат сократился до приемлемых размеров.

Большинство сотрудников его личного штаба вернулось в Берлин. Прихватили и кое-кого из нас, в том числе добродушного Брюкльмейера, который позволил Эриху Кордту уговорить себя перейти к нему в приемную Риббентропа. Шесть лет спустя бедняге Брюкльмейеру пришлось заплатить за свое простодушие головой, которую он сложил на плахе в тюрьме Плетцензее.

В конце концов я оказался единственным из руководящих работников, который служил в лондонском посольстве еще с дориббентроповских времен. Талисман Раумера чудесным образом оберегал меня.

Преемником Риббентропа в Лондоне был назначен Герберт фон Дирксен — массивный, тупой бюрократ и реакционер, бывший до того послом в Токио. В те времена, когда Шенеберг был еще деревней у ворот Берлина, его дед являлся зажиточным крестьянином. Вздорожание земельных участков в годы грюндерства в мгновение ока сделало этих крестьян большими богачами. Семейство Дирксенов и после этого продолжало заниматься земельными спекуляциями, которые принесли ему не только миллионное состояние, но и титул. Мачеха посла жила в роскошном семейном особняке на Маргаретенштрассе вблизи Потсдамского моста и была первой великосветской дамой Берлина, открывшей двери своего дома для Гитлера и нацистов.

Фон Дирксена я знал с давних пор, так как он в качестве офицера запаса был зачислен в мой 3-й гвардейский уланский полк в Потсдаме. В 1932 году он был послом в Москве, и когда я ездил туда курьером, он и его жена несколько раз приглашали меня к себе.

Советником посольства в Лондоне стал вместо Вермана Теодор Кордт, старший брат Эриха Кордта, заведующего приемной Риббентропа. Как и Дирксен, Кордт являлся поборником германской экспансии на Восток и поэтому считал, что от Англии следует добиваться благожелательного отношения, если даже не активной поддержки. [219] Поскольку после 1945 года братья Кордт особенно усердно восхваляют себя в Бонне как передовых борцов заговора 20 июля 1944 года, я охотно удостоверяю, что они всегда стояли скорее на стороне реакционных генералов с Бендлерштрассе, чем на стороне законченного авантюриста Риббентропа.