Ever since we met (СИ) - "Clannes"

Он испортил все, на самом деле, когда после целого дня блужданий вспомнил, что так и не поздравил ее нормально с днем рождения, когда было уже поздно для того, чтобы найти ее любимые кустовые розы. Он испортил все, когда согласился, что без нее было бы лучше. Было бы спокойнее, это да. Не переживал бы столько, не беспокоился бы, не страдал бы. Лучше? Лучше бы не было. Но слова свои обратно не забрать, особенно сказанные сгоряча, и пусть потом он остыл и понял, как неправ был, подойти к ней, чтобы извиниться, уже не получилось. И до сих пор не получается. Подарок, который он для нее тогда подготовил — ее портрет, над которым он работал почти полгода, тщательно выписывая каждую деталь — так и остался в его комнате, куда она слишком давно не заходит. Может, она бы увидела его и поняла хоть что-то, может, это помогло бы.

Может и нет.

Ваня чай допивает парой глотков, дожевывая сырник из нажаренных Сашей с утра. Она с кухни в очередной раз успела сбежать до его прихода — даже за завтраком ее не удается поймать, как бы он ни старался — и уже успела куда-то отправиться. Ее родителей Ваня очень уважает, но проклясть их мысленно за подаренный ей байк успел уже пару тысяч раз — не было бы его, может, не уезжала бы она куда-то уже не первый день каждый день с утра. На целый день причем. Одни огорчения. Что-то с этим надо бы сделать, но что? Портить байк он не собирается. Надо бы, может, с ней поговорить, но как ее поймать? А, главное, о чем и как разговаривать, чтобы до нее донести свои мысли? Самостоятельно это решить не получается. Самостоятельно придумать ничего стоящего не получается. Значит, надо посоветоваться с кем-то другим.

Например, с дядей Сашей, который ему никогда не отказывал в совете.

— Дядь Саш, — спрашивает он без обиняков, когда они в гостиной устраиваются, и Соня, из кухни выходящая, любопытно заглядывавшую к ним Лизу утягивает за собой, — что мне делать? От меня Саня бегает, я с ней даже поговорить не могу.

— Есть о чем разговаривать? — интересуется дядя Саша с хитрой улыбкой. Ну наверняка знает же, что есть, наверняка давно просек, но спрашивает все равно. Хитрый лис. Впрочем, а как иначе с такой лисой, как тетя Ира?

— Да я накосячил серьезно. А я ее люблю, дядь Саш.

Слова эти почему-то выходят легче, чем когда-либо, чем когда он их перед зеркалом проговаривал, пытаясь продумать признание, чем когда он их говорил только себе. Ни разу еще он не заявлял кому-то о своих чувствах к Саше. Даже родителям, которым доверял очень многое, особенно касающееся чувств.

— И поэтому нервы ей постоянно треплешь? — дядя Саша удивленным не выглядит. Знает? Как давно? — Ну чего ты так на меня смотришь? Как по мне, так уже все поняли, кроме нее самой.

— В смысле — кроме нее? Разве она…

— Да откуда бы? — дядя Саша фыркает, и звучит это почти сердито. С чего бы ему? — Сначала ты ее сестрой называешь, потом еще и встречаешься с другой, а теперь вот издеваешься над бедной девочкой, как можешь. Она уже приходила, когда твои родители уехали, спрашивала, если можно к нам переселиться на то время, что их нет, потому что боится, что вы опять поссоритесь, говорила, ты ее видеть не хочешь. Ируся ей сказала, что если совсем невмоготу будет, пусть приходит. Ты нам родной, Вань, но она тоже наша.

— И что мне делать?

Собственный голос звучит настолько жалко, что Ваня морщится. Кошмар какой-то. Еще осталось сесть и поплакать.

— Сопли подобрать, большой уже, можешь сам мозги включать. И сделай уже что-нибудь. Это ты в одном доме с ней живешь, а не я. Тебе лучше знать, что тебе делать.

Ничего важного, ничего по существу, а по итогу — как раз тот пинок под зад, который ему был нужен. Ваня возвращается домой под вечер, твердо намеренный объясниться сегодня, и устраивается на полу перед комнатой Саши, поперек коридора вытянув ноги. Так она точно мимо него не пройдет.

Она и не проходит — он ждет больше часа, но в коридоре почти темно, и свет она не включает, поэтому ожидаемо спотыкается об его ноги, и коротко, но емко матерится — он и не знал, что она так умеет. Оказывается, очень даже.

— Ну и что ты тут забыл? — интересуется она мрачно, когда фонариком на телефоне его из темноты выхватывает. Он от яркого луча жмурится и моргает пару раз, чтобы привыкнуть к свету, прежде чем ей улыбнуться.

— Тебя жду. Поговорить хочу.

— А ты можешь меня как-то так ждать, чтобы я не рисковала ноги сломать, об тебя споткнувшись?

— Я думал, ты свет включишь и не споткнешься. Ну или раньше придешь, когда еще видно. Пару часов тут уже сижу, жду тебя, еще светло было, когда сел.

— Может, мне перед тобой еще и отчитываться о том, когда и куда я собираюсь и когда вернусь?

Разговор, определенно, не задался, это и дураку понятно. Ваня на ноги поднимается, чтобы не преграждать ей дорогу, но дверь за собой закрыть не дает.

— Это моя комната, — бросает она ему через плечо, даже не глядя. — Уйди.

— Куда?

— Куда-нибудь. К кому-нибудь, кого ты рад видеть, в отличие от меня.

— Сань…

— Не уйдешь — уйду я! — взрывается она, и казалось бы, с чего это она, но по ней видно, что нервы у нее на пределе. Сам виноват, понимает он. Довел. Стыдно за себя так, как никогда еще не было, если не считать того момента, когда он понял, что сказал ей, что жалеет, что встретил ее. Как он мог вообще так себя с ней вести? Ему бы сейчас ее послушать, ему бы перестать действовать ей на нервы, и правда выйти за дверь, но он опять потеряет возможность с ней объясниться. Он уже столько этих возможностей терял, что еще одну проебывать просто грех и стыдно, и даже преступно. Что если это его последний шанс?

Он не успевает понять, когда в ее руках появляется ее любимый рюкзак, когда она тянется к шкафу за одеждой.

— И куда ты собралась? — он пытается оставаться спокойным. Получается с трудом. Она сносит в его голове все, будто торнадо или цунами, и с каждым разом все сложнее сдерживаться, зная, что она на грани ссоры. Он на этой грани с ней. Он всегда соскальзывает с нее первым, всегда до нее, и всегда умудряется ее обидеть. Сейчас нельзя. Сейчас надо быть спокойным, чтобы, наконец, поговорить с ней, расставить все точки и разложить все по полочкам. Кто-то из них должен сохранять спокойствие.

Он должен.

— Куда-нибудь, чтобы не попадаться тебе на глаза и не мешать, — выплевывает она ему в лицо, в рюкзак, на пол кинутый, остервенело запихивает футболку. — К тете Ире, к тете Наташе, да хоть к родителям в Питер! Тебе-то чего? Радуйся, избавишься от меня. Давно хотел, наверное!

Сколько же времени она в себе это копила? Как это отравляло ее изнутри? Осознание того, что это он виноват, что это только из-за него, Ваню подкашивает почти, бьет под дых. Не веди он себя так, она бы сейчас не плакала, не пыталась бы от него сбежать постоянно. Спокойствие сохранять не получается, волна накрывает его с головой, но не ярости или гнева, а вины. Не той вины, которая бы заставила его уйти. Той, которая заставляет его шагнуть вперед, очередной непонятный комок ткани у нее отобрать, кинуть его куда-то к кровати, и Саню поцеловать так, как он всегда хотел.

Пощечина щеку обжигает резкой болью. У Сани слезы на глазах, и губы дрожат, и смотрит она на него так, будто это он ее ударил. Он ее тянется обнять, но она руки вытягивает, упирается ладошками ему в грудь, и отталкивает его с такой силой, которой, казалось бы, неоткуда в ней взяться.

— Я не знаю, что за дерьмо в твоей голове и из каких это фильмов взялось, но заткнуть девушку поцелуем — самый идиотский способ ее вообще заткнуть, — ее голос дрожит не меньше, чем губы. — И мнение этим тоже не меняется. Целовать будешь ту, кого захочешь целовать, девушку себе найди, если целоваться не с кем. Я все равно скоро от вас уеду и мы с тобой больше не увидимся, можешь радоваться.

Внутри все переворачивается от ее слов. Как — уедет? Куда? Но стоит ему осознать это, как и другое осознание набатом в висках отдается — она не поняла. Она решила, что он просто так ее поцеловал. И в этом он тоже виноват сам. Нет, он не уйдет. Вместо этого он обратно к ней шагает, не обращая внимания на упертые ему в грудь ладошки, и, обхватив ее лицо ладонями, целует ее снова.