Старики и бледный Блупер - Хэсфорд Густав

А когда наступает ночь, джунгли высасывают из них мозги, варят их заживо, вынимают из них сердца и пожирают их целиком, а потом заглатывают их бледно-розовые тела, потому что джунгли едят сырое мясо и высирают сухие кости, и кости рассыпаются, и ошметки плоти гниют, а джунгли, возвышаясь черной стеной, снова едят сырое мясо и снова высирают сухие кости, и миллиард насекомых все жует и жует, и вот уже джунгли издают шум как пожирающая машина непостижимых размеров, и детали зеленого каннибальского мотора все двигаются, обильно смазываясь теплой красной кровью, а джунгли просто живут себе вечно и живут, не переставая есть ни на миг.

Белая ночь. Понимая, что нам ничто не угрожает, мы запаливаем маленькие пузырьки из-под духов, заполненные керосином. В пузырьки вставлены фитили, закрепленные патронными гильзами. Мы идем дальше по тропе, и золотистые точки походят на цепь светлячков, летящих в едином строю.

Тень на тропе! По колонне передается приказ: опасность, стой.

"Донг Лай", – говорит командир Бе Дан, выдвигаясь в голову проверить обстановку.

Проходит вечность или вроде того, и командир Бе Дан разрешает собраться. Мы идем на мерзкий запах.

В тусклом мерцающем свете наших крохотных светильников виднеется огромная голова тигра, все еще свирепая, все еще прекрасная, с зубами острыми как кончики штыков и потолще человеческого большого пальца. Глаз больше нет. Мех в оранжевых и черных полосах обожжен и обуглен. Здоровенные когти ушли глубоко в землю. Мощные челюсти застыли в прощальном дерзком рыке, от которого тряслись деревья.

Мы все собираемся кругом взглянуть.

Даже в мертвом бенгальском тигре весом все восемьсот футов остается что-то королевское. Мы все представляем себе этого тигра, как ужасающ он был в свои последние мгновенья, как рычал, налетал и хватался когтями за огонь, падавщий с небес, как силен и прекрасен он был среди пылающих джунглей. Мы представляем себе тигра, облитого огнем, бесстрашно сражающегося с мощью, понять которой он так и не смог. И как потом огромный зверь обращается в пепел, попав под шлепок напалма, а загущенный бензин капает с ветвей деревьев как горячее варенье.

Мы глядим в уважительном молчаньи на спаленного напалмом тигра, а командир Бе Дан наклоняется, берется за гладкую кость одного из здоровенных клыков, с силой тянет, говорит "Добрая примета", и отходит.

Не говоря ни слова, не издавая ни звука, все чиенси по очереди прикасаются к тигриному зубу и отходят.

Я тоже к нему прикасаюсь.

На рассвете мы останавливаемся на привал на странно тихом участке, где раньше была ныне оставленная кхесаньская боевая база морской пехоты.

Жутковатый, охраняемый призраками холм из красной почвы уже перепахали, и ходят слухи, что здесь будет кофейная плантация.

Наша секция будет отдыхать до полудня, и тогда уже выдвинется, потому что нам известно, что в самое жаркое время дня американцы в поле устраивают перерыв на хавку.

Мало чего осталось от городка, что был мне когда-то родным. То, что морпехи побросали как мусор, беженцы утащили для нужд строительства или продажи на черном рынке: деревяшки, ржавые детали от грузовиков, рваную полиэтиленовую обшивку, медные гильзы, обрывки гнилой парусины, стальные плиты с аэродрома. Для нас все это – мусор, для них – сокровище, и эти бродячие муравьи обобрали высоту дочиста.

Я присаживаюсь на расползающиеся мешки с песком там, где, по моим прикидкам, был блиндаж Черного Джона Уэйна. Трудно сказать наверняка. За год, прошедший со времени моего пленения Дровосеком, джунгли вернулись сюда словно густая поросль, покрывшая лысую голову. Должен бы чувствовать себя как дома, но не чувствую.

Командир Бе Дан присаживается на корточки рядом. Не в гости по-соседски зашел, а чтоб за мной приглядывать. От пребывания на прежнем лежбище я могу сойти с пути истинного и снова начать услужливо вилять хвостом перед империалистами.

Вьетконговские солдаты смеются, поедают хавку и хвастаются, травят байки о своих многочисленных героических подвигах в боях с Черными Винтовками, которые удерживали Кхесань. Когда вранье салаг начинает переходить всякие границы, Чиенси постарше рассказывают салагам о боях с французами, во времена Вьетминя, "старых сил" Вьетконга, в те стародавние времена, когда война была реально суровой.

Радист командира Бе Дана усаживается рядом со мной. Я так прикидываю – командир Бе Дан приказал радисту меня сторожить и похерить, стоит мне лишь глазом моргнуть.

Радист протягивает мне руку, другой рукой касается своей груди. "Ха нгок", – говорит он смущенно, вежливо стараясь не глядеть мне прямо в глаза. Продолжает: "Никогда еще не общался с американским бандитом".

Пожимаю Ха Нгоку руку. "Баочи".

"Баочи Чиенси Май?"

Киваю. "Да, – говорю по-вьетнамски. – Баочи, американец, сражающийся на стороне Фронта".

Ха Нгок улыбается. "Американские, – говорит он, указывая на свои теннисные туфли. – Американские". Потом говорит: "Знаешь, Баочи, Америка, наверно, сверхъестественно богатая, раз американцы тратят так много патронов".

Ха Нгок залезает в карман рубахи и вытаскивает пачку сигарет "Руби Куин". "Труок Ла?" – говорит он, протягивая мне пачку. Я мотаю головой, и он закуривает сигарету с горьким черным табаком.

"Лиенсо", – говорит он, показывая мне часы на руке. Русские. Я киваю. Ха Нгок вытаскивает деревянную пробку из обрезка побега бамбука, из которого он смастерил фляжку. Предлагает мне выпить зеленого чая. Лишь после того как я отказываюсь, он отпивает сам.

Потом Ха Нгок роется в своем заляпанном ранце и вытаскивает два плода манго. Один предлагает мне.

"Кам он, – говорю я. – Спасибо". От манго я не отказываюсь. Откусываю кусочек.

Ха Нгок улыбается. Он вытаскивает из ранца черную шариковую ручку и показывает ее мне с таким видом, словно это фамильная драгоценность. На ручке золотыми иероглифами написано что-то по-китайски. Я со всех сторон разглядываю ручку, как ценную древнюю вещь, и одобрительно киваю головой. "Хорошая вещь", – говорю я, но взгляд Ха Нгока ничего не выражает, он явно неудовлетворен моей реакцией. Поэтому я говорю: "Это самая красивая китайская шариковая ручка из тех, что мне доводилось видеть за всю мою жизнь". И тогда Ха Нгок улыбается до ушей – он богач, и ценность его богатств получила подтверждение в вышестоящей инстанции.

Мы едим острые плоды манго. "Во мне нет ненависти к американцам, – говорит Ха Нгок. – Я их убиваю, но только потому, что они сами убили так много моих друзей".

Я киваю. "Именно так".

Командир Бе Дан тоже закуривает. Вырвав листок из карманного ежедневника, он сворачивает самокрутку, как делал, бывало, мой дед.

Ха Нгок вытаскивает из ранца замызганную книжку в мягкой обложке. Заголовок на французском: "Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей". Сзади на обложке – фотография Дейла Карнеги. Корешка у книжки давно нет, и выпавшие страницы удерживаются в ней черной резинкой.

Ха Нгок листает книжку, пока не доходит до страницы с загнутым уголком, и вдруг решает рассказать командиру Бе Дану вьетконговский анекдот. Я пытаюсь понять, но мой вьетнамский этого испытания не выдерживает. Там что-то о громадном числе товарищей ящериц, погибших при последних американских обстрелах, потому что вражеские пушки воюют с деревьями. Похоже на то, что этот самый товарищ Ящерица – великий герой революции, потому что американцам пришлось затратить столько дорогих бомб, чтобы его погубить. Поэтому даже при всем своем сверхестественном запасе больших снарядов американцы никогда не победят, потому что во Вьетнаме даже ящерицы дают отпор, и духом они сильны.