Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли - Татьяна Павлова

Он не понимал ее гнева. Он взглянул ей в лицо и поразился: на нем лежала печать будничности и практичности. Лицо, обезображенное заботой о деньгах и выгоде.

— Я сейчас принесу счета, — сказал он, — и вы сами все посмотрите. У нас здесь все в порядке, уверяю вас.

— Я не желаю слушать ваших уверений! Вы работаете уже пятнадцать недель, а результатов пока никаких. Вы должны были смолотить по крайней мере девяносто возов!

— Девяносто возов мы никак не могли смолотить, потому что работаем всего четырнадцать недель, и две из них пошли на службу вашему дому.

— Какую службу? Вы все выдумываете! Вы пытаетесь нагреть руки… Вы ни гроша от меня не получите! Где счета? Идемте, я сама хочу все посмотреть!

Она быстро вышла во двор и направилась к флигелю. Он растерянно ступал за нею, недоумевая, что могло произойти… Она почти вбежала в его комнату и принялась быстро перебирать разбросанные по столу листы, расшвыривать их, ища улик его нечестности.

— Я все узнаю… — бормотала она, — я выведу вас на чистую воду… Что это? «…Истинная свобода — в возможности иметь общение со всеми женщинами?» Так вот вы чем тут занимаетесь! Я верила вам, как… как другу, а вы… — Джерард подошел к ней, чувствуя, как давнее, почти забытое холодное бешенство наполняет грудь. Сузан! Дьявол плоти! Она лжива сама, вот почему подозревает его!.. Он твердой, ставшей вдруг очень сильной рукой взял ее за локоть и сказал с ледяным бесстрастием:

— Успокойтесь, миледи. Завтра утром мы разберем с вами счета. Я вам все покажу и во всем отчитаюсь. А сейчас — негоже вам так долго находиться в моей комнате. Ступайте, я провожу вас.

Он вывел ее из флигеля и довел до дверей господского дома. Когда дверь за ней закрылась, он вернулся к себе, собрал листки и нашел последний. «Истинная же республиканская свобода…» — стояло там. Он сел, упрямо стиснул зубы и дописал: «…заключается в свободном пользовании землею. Истинная свобода там, где человек получает пищу и средства для поддержания жизни, а это заключается в пользовании землею».

Но утром, поднявшись чуть свет, он не увидел ее кареты в сарае. Двор был истоптан и пуст, легкий снежок заметал следы копыт, солому, обрывки веревок… Она уехала ночью. Джерард вздохнул, покачал головой и действительно принялся за счета.

Когда все было проверено и подведен итог, он написал ей письмо — на Лондон, Чаринг-Кросс у Марии Иветты, где был ее дом.

«Мадам, — писал он, — когда вы уехали, я просмотрел счета; там я увидел один недосмотр, и не могу быть спокоен, не послав вам весточки». По его подсчетам, они работали в Пиртоне четырнадцать недель, но две из них ушли на уход за домом и садом и обслуживание ее лошадей и кареты. Поэтому молотильщики работали всего двенадцать недель и обмолачивали в среднем по пяти возов хлеба за неделю — всего шестьдесят возов. Откуда она взяла девяносто?

Все это он объяснил ей в письме и прибавил с горечью, что явилась она вчера, словно тать в нощи, не предупредив его, чтобы уличить в обмане, найти пятно на его совести; но тщетно, ибо он ни в чем перед нею не виновен. Он просил еще раз рассмотреть все счета и амбарные книги, которые прилагал к письму. «Это умерит вашу подозрительность, — писал он, — и даст вам терпение подождать, пока все зерно будет обмолочено. А за сим я остаюсь…» — он хотел написать «покорнейшим вашим слугою», но слово «слуга» претило ему, и он, подумав, вывел: «…остаюсь тем, кто любил вас истинной дружеской любовью, — Джерардом Уинстэнли».

Он вдруг вспомнил, как она назвала себя Мельхиседеком, первосвященником, который благословил самого Авраама. И еще, кажется, похвалялась, что обладает духом мужчины в женском теле. И тут же — бесконечные молодые обожатели вокруг, и кокетство, и легкие, как бы невзначай, касания, пожатия рук, легкомысленный смех… Он поморщился. А денег, обещанных им, не заплатила. Он-то ладно, он переживет, — не ради денег он пришел сюда, но Том и Хогрилл… Но будущая колония… Нет, надо высказаться до конца. Не нужно ни льстить, ни выбирать слов.

Он снова взял перо, и на чистый лист бумаги побежали слова: «А теперь, мадам, позвольте мне сказать вам о безрассудстве вашей опрометчивой ошибки, я действительно должен это сказать, будете вы меня слушать или нет, ибо вы для меня не более чем одна из ветвей рода человеческого».

Он упрекнул ее в том, что она называет себя Мельхиседеком, — а это непростительное высокомерие. Все равно что назвать себя Иисусом Христом. «Мельхиседек был царем справедливости и князем мира, а вы? Люди просят заплатить им деньги, которые они заработали у вас честным трудом, а вы все откладываете уплату».

«И потому не позволяйте больше тайной гордости и своеволию, которыми вы полны, ослеплять ваше сердце. Посмотрите Писание, и вы найдете там, что истинные пророки и пророчицы не откладывали своих договоров и обещаний. Они не обирали своих братьев. Они трудились собственными руками, добывая хлеб насущный… Они не стали бы есть плоды чужого труда, а сами жить в праздности, ибо гордый, надменный дух, возвышающий себя над другими, — это Сатана, или Дьявол; его личину с легкостью сдернет и ребенок…»

Он вспомнил оскорбительные слова, которые она выкрикивала ему вчера ночью, и гнев ее вдруг заразил его. Она ему не верит. Может быть… Может быть, она думает, что он пришел к ней извлечь выгоду из ее поместья? Нет, надо все высказать прямо.

«Я пришел под ваш кров, — написал он, — не для того, чтобы заработать денег как раб. Меня интересовала не тяжесть вашего кошелька — я стремился обратить ваш дух к истинному благородству, которое сейчас столь низко пало на земле. Вы знаете, я ни о чем вас не просил, я пришел и занялся вашими делами, потому что вы сами попросили меня помочь вам этим летом. И вы обещали мне заплатить 20 фунтов. По вашим законам собственности я действительно заработал их и ожидаю исполнения вашего обещания, ибо должен поделиться с моими бедными братьями».

Чудная мысль пришла ему в голову, и он приписал в конце: «Без сомнения, вы потеряли свои брюки, которые есть знак истинного разума и силы в мужчине. Вы теперь должны носить очень длинную рубашку, чтобы позор ваш не стал заметен… Внутри вас правит бешенство и раздражение…»

Леди Дуглас получила эту отповедь незадолго до рождества. Она прочла письмо довольно бегло и небрежно, потом взяла перо, обмакнула его в серебряную изящную чернильницу и быстрым бисерным почерком вывела наискосок сверху: «Он ошибается, т. к. с 20 августа по 8 декабря прошло пятнадцать недель, и по его отчетам он должен мне за 75 возов пшеницы, это если считать по пять возов в неделю; но надо было делать по шесть возов, значит, с него причитается по крайней мере еще за 15 возов».

Речь шла о ее деньгах — и как же могла она написать иначе?

3. УТОПИЯ

Ощущение неминуемой беды то приближалось и завладевало духом, подобно болезни, то отступало и скрадывалось под напором событий, проблем, требований дня, но никогда не исчезало совсем. Слишком большую власть господь вложил в его руки.

Кромвель в тяжком раздумье прошелся по кабинету. Он хоть и жил теперь в Уайтхолле, на Петушином дворе, но обстановка его комнат была самой непритязательной. Спартанская простота их убранства поражала иностранных послов. Стол, несколько жестких стульев, очаг, карты по стенам. Он остановился у высокого решетчатого окна. Февраль катился к концу, скоро весна. Весна 1652 года…

Он победил шотландцев осенью прошлого года, и этой замечательной победой всякое сопротивление Республике было сломлено. Опасности роялистского мятежа более не существовало. Теперь, вернувшись наконец домой, можно было оглянуться вокруг и решить, что нужно сделать, чтобы Англия стала воистину землей обетованной.

Страна была разорена. Торговля, ремесло, земледелие — в упадке. Получившие полную свободу земельные собственники беззастенчиво грабили крестьян. Вместо старых лордов, бежавших в роялистскую армию или на континент, появились новые господа, более циничные и корыстные; они с еще большей энергией огораживали поля, сгоняли крестьян с земли. «Мы не имеем возможности предоставить нашим детям и семействам надлежащее пропитание и предаем их как рабов во власть клириков и владельцев десятины, которые жестоко мучат нас…» — писали люди Кромвелю — не в парламент, не в Государственный совет, а лично ему.

Толпы нищих и бездомных бродили по дорогам. Тюрьмы ломились от несостоятельных должников. Законы не соблюдались. Огромная разбухшая Армия требовала жалованья и продовольствия. У власти стоял очищенный Прайдом парламент — не парламент, а 50–60 человек, которые давно уже никого не представляли. Страна нуждалась в конституции, в твердой власти. И как тут поступить? — думал Кромвель. Посадить на трон малолетнего принца Глостерского и стать при нем регентом? Ему предлагали это недавно юристы — Уайтлок, Сент-Джон. Но Армия этого не захочет. Солдатам дорога Республика и ее идеалы: стройные справедливые законы, отмена монархических установлений, регулярная выплата жалованья, обеспечение вдов и сирот.