Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли - Татьяна Павлова

Она слушала, печально кивая головой и вздыхая, крутя пальцами черный, с проседью локон. Потом подняла на него глаза и неясно, едва коснувшись, провела ладонью по его щеке.

— Бедный… — сказала она. — Как вы исстрадались. Вам надо отдохнуть, укрепиться духом. Вы должны пожить у меня. Я ведь Мельхиседек… Да, да, пророк Мельхиседек, царь Салима. Я спасу вас.

Дни шли за днями. Август был жарким, сухим, они допоздна засиживались в саду под звездами, вдыхая запах зрелых трав и цветов. Она иногда замолкала, устремив взор к небу, и вздыхала. Он тоже молча смотрел на небо, думая о тайнах природы, которые и есть самые великие духовные тайны в этом мире. К чему измышлять невидимые небесные сферы, ангелов и серафимов, если столько неоткрытых, действительных тайн встает перед твоими глазами? Гармонический ход планет, сияние далеких звезд, раскрытие зерна во влажной почве, зарождение жизни в утробе матери… Познать эти тайны…

Джерард никогда не жил в таком покое, довольстве. Он загорел, помолодел; скорбные морщины на лице разгладились.

Том и Хогрилл помещались во флигеле вместе с работниками, их тоже досыта кормили и иногда поручали кое-какие дела по дому.

Но долго так продолжаться не могло, он это понимал и при первом удобпом случае сказал Элеоноре, что не должен больше оставаться гостем в ее доме. Он пришел не для приятных бесед, не для праздного отдыха. Его жизнь — его дело — должно продолжаться во что бы то ни стало. Может ли она отвести на своей земле участок для создания новой колонии? Его друзья прошлись по окрестным деревням и говорили с крестьянами. Некоторые бедняки готовы выйти на пустошь и работать и жить сообща, так, как жили диггеры на холме святого Георгия. Позволит ли она, владелица манора? А может быть, и сама она, слушавшая его рассказы с таким сочувствием, присоединится к колонии, вдохнет в нее свою веру, поддержит своим пророческим даром?

Они сидели внизу, в двусветном зале. Небо быстро темнело, собиралась гроза. Было тихо. Он говорил горячо, он старался передать ей ощущение радости от совместного праведного труда на общей земле.

— Я должен работать. Для будущей колонии. Я верю, что нам удастся возродить ее. И знаете… Лучше я переберусь во флигель, к друзьям. И вам и мне будет удобнее.

Она молчала, глядя в пол и терзая пальцами локон. За окном громыхнуло. Он вдруг почувствовал, что слова его падают, словно в пустоту, и от этого делаются вялы, неодушевленны…

Леди Дуглас, не поднимая глаз, сказала холодно:

— Хорошо. Перебирайтесь во флигель. Идите… А ваша колония подождет до весны…

В этот вечер он переехал жить из ее дома во флигель, к Тому и Хогриллу. А наутро Элеонора объявила, что поручает Джерарду обязанности управляющего в ее имении и работу по уборке урожая. Начинается страда — хлеб надо сжать, связать в снопы, обмолотить, свезти в амбары. Вместе с ним будут работать Том и Хогрилл.

— Я заплачу, — сказала Элеонора. — Двадцать фунтов. Вы согласны?

Он посовещался с друзьями, и они решили, что заработанных денег будет достаточно для того, чтобы весной начать строительство новой колонии. Может быть, даже здесь, в маноре Пиртон. Пока нет другого выхода — придется работать по найму; но впереди снова затеплилась надежда.

Трудиться пришлось усердно — хлеб уродился, земли было много, и Джерард теперь с рассвета до вечерней зари пропадал в поле, в конюшнях, на скотном дворе. Он объезжал работы, нанимал жнецов и возчиков, наладил с помощью Хогрилла молотилку. Работать было приятно — отдохнувшее тело просило движения, руки — труда. Он стал интересоваться рыночными ценами, платой наемным рабочим, количеством смолоченного зерна, укладкой соломы.

Элеонора казалась спокойной и веселой. Джерард днем был занят, и она не могла теперь проводить с ним так много времени, как в первые дни. Теперь она занялась своими делами, видимо, обычными для нее. Она писала трактат со странным названием «Просьба Илии», составляла анаграммы, пела. В доме ее стали появляться новые лица — то молодой поэт, то музыкант, импровизировавший на спиноле и флейте, то алхимик, то предсказатель.

Они проводили многие часы за разговорами и музыкой, за долгим ужином. Джерард, возвращаясь с поля, часто заставал этих гостей у своей хозяйки. Элеонора была весела, беспечна, все ей нравились: один восхищал голосом, другой — мистической одухотворенностью, третий — стихами или предсказаниями.

Джерард вначале пытался говорить с ними серьезно, но они не слушали. Каждый из молодых гениев был сам по себе и увлекался лишь собственной персоной. Друг друга и вообще людей они мало любили. Какое им было дело до совместного труда бедняков на общинных пустошах? До справедливости?

Они собирались вокруг Элеоноры, каждый говорил свое, а она всех слушала и восхищалась и царила среди них, как пророчица и святая. Однажды он слышал, как она сказала:

— У меня дух не женщины, а мужчины. Я пророк Мельхиседек, царь Салима, священник бога всевышнего. Да, да, тот самый, который встретил Авраама и благословил его. Мельхиседек значит царь справедливости, а Салим — это мир. Кого я благословлю, будет благословен навеки.

Толстый, неповоротливый музыкант при этих словах неловко схватил и прижал к губам ее руку, юный алхимик упал на колени:

— О, благословите меня, ваше прелестнейшее преподобие! Я готов, как Авраам, отдавать вам десятину со всех своих доходов!

Джерард, стараясь не обратить на себя внимания, вышел из гостиной, прошел в сад. Стоял уже сентябрь, ночь была прохладной. Он вдохнул в себя бодрый чистый воздух, глянул вверх и увидел меж листьев яркую голубую звезду. Что он делает в этом доме? Зачем пришел сюда? Заработать денег, подобно рабу, наемнику? Нет. Он мечтал возродить здесь свою общину, самое дорогое свое детище… Но возможно ли это?..

В октябре Элеонора объявила, что уезжает в Данингтон, другой свой манор, а Джерарда оставляет в Пиртоне домолачивать зерно. Он и его товарищи обещали к декабрю закончить работы, чтобы получить обещанные двадцать фунтов и вновь стать свободными.

Однажды вечером он вошел в свою комнату. Пора было ложиться, но спать не хотелось. Он достал из угла старую котомку и со дна ее вынул пожелтевшие, погнутые по углам листы. Заметки, наброски…

Он оглянулся вокруг — стол, кровать под пологом, хорошие, крепкие стулья. В камине огонь. На столе в канделябре — свеча. Он один. Не землянка под нависшим берегом, не лучина, не опрокинутый ящик из досок… Как мог он так долго не брать пера в руки?

Он сел за стол, придвинул ближе свечу и разгладил ладонью замявшиеся листы.

Третьего декабря поздним вечером, он сидел, углубившись в работу над новой книгой. Выстраданные всем опытом жизни слова ложились на бумагу.

«Все великие устремления сердца в наши дни, — писал он, — направлены на то, чтобы найти, в чем заключается истинная свобода… Одни говорят, что она заключается в свободе торговли и в том, чтобы все патенты, лицензии и ограничения были уничтожены; но это свобода по воле завоевателя. Другие говорят, что истинная свобода заключается в свободе проповеди для священников, а для народа — в праве слушать кого ему угодно, без ограничения или принуждения к какой-либо форме богослужения; но это неустойчивая свобода. Иные говорят, что истинная свобода — в возможности иметь общение со всеми женщинами и в беспрепятственном удовлетворении их вожделений и жадных аппетитов, но это свобода необузданных, безрассудных животных, и ведет она к разрушению. Иные говорят, что истинная свобода в том, чтобы старший брат был лендлордом земли, а младший брат — слугою. Но это только половина свободы, порождающая возмущение, войны и распри. Все это и подобное этому — свободы, но они ведут к рабству и не являются истинной, основополагающей свободой, которая устанавливает республику в мире. Истинная же республиканская свобода…»

Дверь распахнулась, испуганный встрепанный лакей крикнул, что его немедля требуют к госпоже. Тогда только Джерард понял, что мешало ему писать: какая-то беготня во дворе, крики, топот… Он встал, одернул куртку, поправил воротник у шеи и шагнул за порог.

Она стояла посреди зала, высокая, в черном бархате и кружевах; глаза метали молнии, Джерард остановился перед нею, почтительно склонив голову.

— Вы… — сказала она и перевела дыхание, — почему вы до сих пор не прислали мне отчета о ходе работ?

— Мадам, — ответил он, — все в порядке. Работы идут к концу. Если бы вы предупредили меня, что вам требуются отчеты, я выслал бы их в должный срок.

— Но как вы можете думать, что мне не нужны отчеты? Я должна все знать, что творится в моем имении. Вы думаете, меня можно безнаказанно обманывать? Я все сама сумею проверить. Где бумаги?

Он не понимал ее гнева. Он взглянул ей в лицо и поразился: на нем лежала печать будничности и практичности. Лицо, обезображенное заботой о деньгах и выгоде.