Вернись в завтра - Эльмира Нетесова

— А может, он в магазин поехал? Но есть свой, вот он, совсем рядом. В нем все есть, зачем в центр мотаться? Может, на заказ поехал? Но кто в такое время ездит к чужим людям? Значит, к друзьям! Но их нет у него! Выходит, к любовнице смотался, на ночь глядя? Сколько ж ему надо? Неужели не хватило? Нет! Не может быть! — ухватилась за подоконник, прижалась горячим лбом к холодному стеклу.

— Ну, почему он так быстро ушел и даже не сказал, когда придет и поедем ли за город в его шалаш. Даже до свиданья не сказал. Огулял, как кобель и смылся! Вот сволочь, пройдоха, гнус! — всматривается в темноту, не появится ли на дороге машина? Но нет! Уезжают на ночь не для коротких встреч. Это женщины начинают понимать скоро и не прощают никогда…

— А что если я спрошу у Михалыча о Федьке? Ему он, конечно, сказал, куда смотался, — подумала Тонька и вышла на кухню. Но там соседа уже не было.

Петрович, увидев Тоньку, хитровато прищурился и спросил:

— Чего мечешься, как шальная курица? Аль потеряла кого?

— Дедунь, а куда Федька поехал? — спросила дрогнувшим голосом.

— А хрен его знает.

— Он с Михалычем говорил, разве не слышал?

— Оне про тот французский камин тарахтели. Ему опора нужна на фундамент. Это ж целая махина, а не камин. Все просчитать надобно, каб не завалился и не придавил никого собою. Этих «Людовиков» очень редко просят. Я так и не видывал их. Андрюха тож подзабыл все. Последний ложил, когда Федька еще голожопым бегал. Ну а нынче стребовали француза. Може побег присоветоваться с кем-нибудь, хотя окромя их никто в городе такого камина не поставит.

— Так куда Федька поехал? — перебила нетерпеливо баба.

— Мне не докладался, — буркнул Петрович и, оглядев Тоньку, спросил:

— А ты с чего по ем бесишься?

— Дедунь, если скажу, не прогонишь из дома?

— Ни в жисть!

— А ругаться будешь? — вобрала голову в плечи.

— Чево торгуешься? Аль набедокурила с им? — сдвинул брови, сердито косился на внучку.

— Виновата я, дедунька! — подошла к Петровичу, обняла, прижалась к человеку, как когда-то в детстве:

— Прости меня окаянную! Не прогоняй! Ну, куда: я с Колюшкой денусь? Сгинем с ним вместе!

— Дак што стряслось?

— Вблизях с Федькой была на чердаке, в сене. Думала, что враз бабой объявит, а он и не подумал, уехал, не сказав ни слова, — завздыхала баба.

— Будет сопли развешивать. Подберись, да умойся. Нечего выть, коль не башкой, а хварьей думать стала. Не можно так! Слышь, дуреха! Баба с этим, што промеж ног горит, должна по уму распоряжаться, а не совать первому желавшему! А что если понесла от ево?

— Аборт сделаю. На что мне второй? Вон как Кольку поднимать тяжко!

— Замолкни! Я тебе дам аборт, дура безмозговая! Башку сорву за эдакий грех!

— Дедуня! Да на что он нам сдался? Как его растить? Второго без отца в свет пускать? Да ни за что!

— Баба родить, а не убивать своих детей должна. Коль даст Бог жизнь, даст и хлеб ему. Не тебе о том печалиться. Коли загубишь, то и у самой отнимется, И кусок, и здоровье, все с тебя уйдет.

— Так что делать мне? Может и пронесет с дитем, а вот как Федька посмеялся надо мной!

— Погоди брехать не знавши. Не смей паскудить мужика, не ведая, что стряслось?

— Дедунь, подскажи, как мне быть?

— Присядь-ка вот тут, покуда спину согрею у камина. Выключи свет, давай посумерничаем с тобой, — предложил незлобиво.

— Попомни, Тонюшка, всяк мужик, какой бы с себя ни был, хочь он худче замусоленного таракана, завсегда себя выше бабы держит, пусть хочь королева, а ен перед ей едино корону не снимет. Помни про то! И Федька такой самый. Чем больше бабы мужуков осмеивают, тем больней от них получают. Так то и Федя. Ен старше тебя, но не старей. Голова и руки у него хорошие, грех иное брехнуть. Не пропойца, не озорник, не мот. Отец на него не жалуется. А уж какой в семье будет, никому не ведомо.

— Дед, а как мне себя вести с ним?

— Во распалилась! Иль сызнова на чердак потянуло? Чего квохчешь? Ну, достала тебя природа, ничего тут не поделаешь, молодая покуда, свое требуется. Опять же рассуди, сколь годов терпела, вся кругом одна. Вот и прижучило. Но впредь стерегись, не подпускай. Но и не косись на мужука диким зверем, не разевай варежку и не гони с хаты. На шею не кидайся тоже. Держись, будто промеж вас ничего не приключилось. Ровно он и не был хахалем. Как соседа держи его. Тяжко эдак, но прикажи себе, слышь, родимая?

— Слышу, — тихо отозвалась баба.

— Мужуки, все до последнего, ненавидят злых и ругливых баб. Но еще худче достается тем, какие сами им на шею вешаются, навязываются и ревнуют к кажному пеньку, неважно, есть в нем дырка или нет. Эдакими не дорожат. Их на всех перекрестках судят и мусолят. Берегись попасть на злые языки, в говне утопят. Не поддавайся и не сорвись.

— Я буду очень стараться, — пообещала тихо.

— Видать, Федька очень угодил тебе по мужичьей части. Иначе не егозила б, — глянул на Тоньку пристально, та густо покраснела, опустила голову.

— Понятно! Тяжко тебе будет сдерживаться. А надо! Не теряй себя, не стань той тряпкой, об какую ноги вытирают. Держись, ровно ничего меж вами не было. И вида не подай, что тебе тяжко. Старайся меньше вертеться на ево глазах и воспрети Колюньке тащить его сюда силком, чтоб не подумал, будто научаешь мальца. Знай, самое больное в этом деле — равнодушие. Его перенесть тяжко любому. Оно злее всех наказаний. Постарайся. И ты увидишь, как закрутится тот Федька, ночами спать не сможет, если он не кобель. Токмо таким все до заду. Но и тебе гуляка без нужды. Ну да ты враз смекнешь. Коль начнет вкруг вертеться, знать сидит в его душе теплина про тебя. А сразу не поддавайся, подержи форс, пусть змей побесится, — усмехался дед:

— И еще прошу тебя, следи за собой как женщина. Стань подобранной. Приведи в порядок волосы на голове. Не надевай халат на ночную рубаху. Купи хорошие тапки себе и не шаркай ногами как старая мандолина; Ты ж молодая, горной козой носиться должна повсюду. Не надевай старый халат, кинь на тряпки. Люби себя! И тогда другие тебя полюбят.

— Хорошо, дедунь! — согласилась баба.

— Ну и еще! Не встревай в разговор без нужды. Не кричи, не визжи, говори спокойно. Знай, крикливых, не слышат, а лишь тех, кто скажет тихое, разумное слово. С теми считаются и уважают.

— Поняла, — кивнула Тонька согласно.

— И не спрашивай, куда смотался. Не подай виду, что досадовала. Нехай сам расколется. Не тяни с души, коль помимо воли, едино сбрешет. Не показывай, будто об нем думала. У тебя и без него хватает забот…

— Это верно!

— Да! Вот што! Оглядись вкруг. Свет на том Федьке не заклинился.

— Да ну их всех в жопу! — отмахнулась баба.

— Кстати, коль не нужна ему, едино силой не навяжешься. Если ж держит на примете, никуда друг от дружки ни денетесь. Хочь прямо сказываю, Федька не тот, об ком печалиться надо. Ты, баба молодая, не испорченная, глядишь, сыщется и на твою долю путний человек.

— Спасибо тебе, дедунька! — успокоилась Тоня и сидела рядом, греясь душой возле Петровича.

Шли дни, Федька не появлялся, и Антонина уже не ожидала его, не выглядывала в окно. Вместе с дедом они поговорили с Колькой, объяснили, что нехорошо тащить в дом насильно чужого человека, мол, это позорит всю семью в глазах соседей, улицы. Мальчишка пообещал, что никогда больше не позовет соседа в дом.

Вскоре ушел на заказ Михалыч. Сказал, что идет класть французский камин, пробудет там не меньше месяца и очень просил Петровича и Тоньку присматривать за домом и хоть иногда убираться в нем.

— Да не базарь много. Итак доглядели бы! Чего просишься? — пообещал Василий и пожелал соседу здоровья и удачи. Тот приветливо махнул рукой, ушел, сутулясь, унося на спине рюкзак с инструментом.

Тонька, последовав совету деда, зашла в ближайшую парикмахерскую, сделала прическу, купила новый, яркий халат и тапки. Даже недорогую косметику приобрела. И теперь каждый день приводила себя в полный порядок. Даже грузчики перестали над нею подтрунивать. Баба заметно худела. А й как иначе, если обедать приходилось уже не дома, а на базе, в столовой. Тонька всегда была прижимистой и, прежде всего, во всем урезала себя. Потому в обед обходилась капустным салатом и стаканом чаю. Зато вечером бежала домой бегом. Уж очень хотелось есть.