Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

— Не то.

— Поясохвост?

— Мимо.

— Собакоголовый удав?

— Ого! Ты и так ее называла? Нет, не то…

— Жилатье?

— Точно! Как я могла забыть! Лялька-жилатье!.. Ты о Ляльке не переживай, о ней Элизабэтиха позаботится. Позаботишься, Элизабэтиха?

— Конечно, — Елизавета кивнула головой.

— Ухаживать за лежачими сложно… —

завела было волынку Муся, но Праматерь быстро заткнула ей рот и отправила к ближайшему ларьку за минеральной водой.

— А что это такое — жилатье? — поинтересовалась Елизавета у Праматери.

— А я почем знаю? Вроде какая-то страшно ядовитая тварь. То ли ящерица, то ли змея. Муся в свое время была крупным специалистом по пресмыкающимся, даже кандидатскую защитила. Ну, она тебе еще по ушам поездит с разными ползучими гадами, готовься.

— Уже приготовилась.

— Я там тебе инструкцию накорябала на десяти страницах — что, куда и как. Она в столе на кухне лежит, в верхнем ящике. Там же — бабло на первоочередные нужды. Уж прости, что припрягаю, но ситуация безвыходная. У двоюродной сестры рак в последней стадии, ей всего-то педеля осталась, а, может, и того меньше. Не поехать я не могу…

— Ну, что ты… Я же все понимаю. Не переживай о нас, все будет в порядке.

Муся вернулась из экспедиции в ларек без минералки и держась рукой за сердце.

— Ну, что еще не слава богу? — нахмурилась Праматерь.

— Ты бы видела эти цены, Тусечка… Это же ужас нечеловеческий… Маленькая бутылочка, фигулинка просто, а стоит, как целая цистерна «Вдовы Клико»… У меня рука не поднялась такие деньги платить…

— А ты что хотела, простота моя святая? За копейку канарейку, чтобы пела и не ела? Развитой социализм по пятаку кончился сто лет как, если ты еще не заметила. И наступил капитализм с человеческим лицом, с чем вас всех и поздравляю. Ладно, купим по ходу где-нибудь, идемте на платформу, что ли…

Поезд «Санкт-Петербург — Москва» был дополнительным, безнадежно пассажирским, со временем в пути двенадцать часов, вместо стандартных восьми. Праматерь с Аркадием Сигизмундовичем высаживались в Вышнем Волочке, чтобы потом пересесть на автобус и уже на нем добираться до неведомой Елизавете Удомли. Неведомой и совершенно невообразимой. То есть вообразить ее, конечно, можно было без проблем, — и тогда перед внутренним Елизаветиным взором являлось гигантское коровье вымя, раскинувшееся над блеклыми среднерусскими равнинами на манер холма. На верху холма, как раз между глядящими строго в небо сосцами, вкривь и вкось были понатыканы церквухи, монастырские обители, два элеватора, три силосных башни и один-единственный дом культуры под оцинкованной крышей. Почему элеваторов именно два, а башен — три, а крыша оцинкованная, а не, к примеру, черепичная, Елизавета объяснить не могла. Просто так видела — и все. А еще она видела деревянные домишки, яблоневые сады, и то, что Аркадию Сигизмундовичу совершенно замечательно живется с Праматерью Всего Сущего и ее старухами. В какой-то момент вопрос о сдаче его в детдом сам собой отпал за ненадобностью и больше никогда и никем не поднимался: щупальца Праматери могли дотянуться куда угодно, включая комиссии и подкомиссии районо и прочих ведомств. Что они и сделали, задушив в своих объятиях нужных людей. И вот теперь Праматерь с пацаненком ехали в Удомлю вместе, хотя Елизавета не совсем понимала, что такой маленький малыш будет делать в обществе умирающей Праматериной двоюродной сестры, силосных башен и церквух. Объяснение самое простое, сказала она себе, Праматерь не хочет расставаться с Аркадием Сигизмундовичем ни на минуту, вот и берет его с собой. Только она в этом никому не признается.

Елизавета — не исключение.

— …Пришли, кажется, — объявила Праматерь, останавливаясь возле плацкартного вагона с сакральным номером тринадцать.

И тут, как водится, началось представление. До того откровенно скучавший усатый тип в форменке и с биркой под лацканом

Паата Милорава

проводник

уставился на нее с нескрываемым восхищением и даже произнес, закатив глаза под веки:

— Царица Тамара, ай-ай!

— Я-то, может, и Тамара, хотя не факт. Да только ты — не витязь в тигровой шкуре, — отбрила наглеца Праматерь и повернулась к Елизавете с Мусей. — Ну что, будем прощаться, девы?

Муся, у которой и без того глаза были на мокром месте, заплакала, как по команде, а Елизавета сказала:

— Еще двадцать пять минут до отправления…

— А хоть бы и сорок. Не люблю я этих топтаний у вагонов. Как говорится — долгие проводы, лишние слезы. Муся, это тебя касается, блин-компот! Возьми себя в руки.

Вместо того, чтобы последовать совету и взять себя в руки, Муся зарыдала еще пуще и для убедительности затрясла головой. А усатый проводник, невзирая на отсутствие тигровой шкуры и полный отлуп со стороны Праматери, приблизился и зашептал интимно:

— Есть отдельное купе. Исключительно для Тамары.

— Ничего, я как-нибудь в плацкарте доеду.

— А сыну вашему будет удобнее в купе. Вы ведь с сыном едете?

— Ну ты посмотри, какой Гаврила настырный, —

бросила в пространство Праматерь, оставив вопрос про сына без ответа. — Уйди, не зуди. Позже разберемся.

— Так я вас ловлю на слове, — Паата Милорава, больше похожий манерами на официанта, чем на проводника вонючего дополнительного поезда, отошел к вагону.

Продолжая при этом беззастенчиво пялиться на Праматерь.

— Тусечка, ну какая же ты, право! — распереживалась Муся. — Говоришь э-э… всякие колкости незнакомым. Они ведь могут бог весть что подумать… Люди — они вообще такие. Им лучше бог весть что думать, чем что-то хорошее.

— Люди-люди, хер на блюде!.. Ладно, уговорили, — вздохнула Праматерь. — Покурю с вами сигарету-другую и чешите домой, чтобы я не волновалась.

Выбив из пачки сигарету, Праматерь похлопала себя по карманам, но, так ничего в них не найдя, полезла в свою безразмерную сумку. Никаких проблем с сумкой у Натальи Салтыковой не было никогда, все предметы, лежащие в ней, находились в течение двух секунд (не иначе, как сами прыгали Праматери в руки). Теперь сумка подвела ее. Наверное, первый раз в жизни.

— Колись, старая карга. Ты зажигалку умыкнула? — грозный Праматерин взгляд мог смутить кого угодно, но только не Мусю.

— Курить вредно, — специалистка по ползучим гадам была тверда, как кремень.

— Да что с тобой говорить, — в сердцах сплюнула Праматерь и повернулась к вагону. — Эй, Гаврила! Зажигалка есть?

Сразу стало понятно, что зажигалки у проводника нет и что он будет вспоминать об этом проколе еще года три как минимум. И проклинать себя за то, что не курит, и не является пироманом или школьником младших классов (у этих зажигалки есть всегда). Но в данный конкретный момент он не просто проклинал себя — его лицо перекосило, как от удара током в пять тысяч вольт. После таких электрошоковых процедур от человека должна остаться лишь горстка пепла (ее-то и ожидала увидеть Елизавета) — но в случае с Паатой Милоравой все обошлось.

— В пять секунд все организую, — сказал он.

— В пять секунд я и сама все организую, — потеряв всякий интерес к проводнику, Праматерь обратилась к Елизавете. — Слышь, Элизабэтиха, вон видишь — баба напротив дымит. Попроси у нее зажигалку, будь другом.

Сама бы взяла и попросила, уныло подумала Елизавета. В радиусе десяти метров переминались с ноги на ногу еще несколько курильщиков, но чертова Праматерь выбрала именно «бабу напротив».

«Баба напротив» стояла спиной к деклассированному дополнительному поезду, ползущему из Питера в Москву двенадцать часов вместо стандартных восьми. И стойка эта была принципиальной, потому что сама она уезжала на чудесной, волшебной, суперкомфортной «Красной стреле». А могла бы — на четырехчасовых «Невском экспрессе» или «ЭР-200», а могла бы — самолетом, рейсовым или «Сессной». А могла бы нанять рикш, чтобы везли ее в своих колясках прямиком до Москвы. Рикш или слонов. Или целый верблюжий караван. Или караван «Хаммеров» с лимузинами. Она все могла — такое впечатление складывалось о ней со спины. И куда только смотрит вокзальное руководство? — подогнать на соседние пути два совершенно несовместимых состава!.. такая вот крамола забралась в голову Елизаветы при взгляде на «бабу напротив».

И зажигалка у нее наверняка инкрустирована золотом, слоновой костью и бриллиантами в миллион карат. И застрахована на три миллиона — так же, как ноги, руки, задница и, возможно, лицо.

Основательно струхнув, Елизавета решила обратиться за помощью к стоящему неподалеку зататуированному вусмерть мужику в тельнике. При виде таких мужиков она обычно перебегала на другую сторону улицы и неслась прочь куда глаза глядят, слегка снижая скорость в районе ж/д станции Девяткино и окончательно останавливаясь только у деревни Сярьги. Но теперь и мужик в тельнике казался более щадящим вариантом, чем «баба напротив».