Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

Можайский вздохнул:

— Чего уж там… Поработал ты с Любимовым на славу, а долг, как говорится, платежом красен. За Адресный стол и Архив тебе спасибо. Но…

— Если ты о гонках по городу, — и снова могло бы показаться, что Сушкин хихикнул, — то не беспокойся. В Листке сегодня выйдет статья. Ожидаю настоящую сенсацию!

Можайский опять вздохнул:

— Это меня меньше всего интересует. По крайней мере, сейчас.

— Напрасно: статья прелюбопытнейшая!

— Да я не о статье, а о последствиях ваших лихачеств. Кстати: еще одно отдельное спасибо за Пржевальского.

— Явился все-таки?

— Да. Будет работать.

— Вот и славно. Однако… — В голосе Сушкина, ставшего было умиротворенно-самодовольным, вновь появилась настороженность. — Что ты говоришь о развитии событий? Почему считаешь, что это ко мне пытались вломиться?

Можайский помедлил с ответом, словно собираясь с мыслями, а затем рассказал репортеру о страшной находке неподалеку от Плюссы и о самоубийстве Мякинина-старшего — Алексея Венедиктовича. Сушкин, выслушав, только присвистнул.

— Так вот. Я полагаю, что убийство это и самоубийство — часть дела с пожарами. Оба они — и гимназист, и его старший брат — были замешаны. Как — пока не спрашивай. Не спрашивай и о том, какие последствия имеют — или могут иметь — их смерти для организаторов преступлений. Буду тебе благодарен, если воздержишься и от вопросов, почему в первую голову — уверен, что это именно так — попытались теперь добраться и до тебя. Сейчас намного важнее другое.

Сушкин схватил на лету:

— Сидеть дома и не высовываться?

— Именно так. Сейчас вокруг твоего дома организуется облава. Не уверен, что кто-то в нее попадется, но чем черт не шутит? Ночью тоже всё будет под наблюдением. Твое же дело — ни под какими предлогами никуда не отлучаться. Я не могу посылать за тобой людей. Понял?

— Но хоть в курсе-то происходящего будешь меня держать?

И снова, прежде чем ответить, Можайский помедлил, но теперь уже не словно собираясь с мыслями, а явно колеблясь.

— Если честно, не знаю. Дел — невпроворот. Уж как пойдет, не обессудь. Могу обещать только, что privilege[114] за тобой.

Сушкин был вынужден согласиться, хотя, очевидно, далось ему это согласие непросто. Будучи натурой энергичной и деятельной, а также отличаясь любопытством всех варвар[115] на свете вместе взятых, ему трудно было дать слово не высовывать из квартиры свой нос и уж тем более — не совать его куда ни попадя. И все же слово он дал, а на слово его, как в этом уже не раз Можайский убеждался лично, можно было положиться безоговорочно.

С делами в приемном отделении было покончено: околоточные разошлись, Сушкин предупрежден. Можайский, отдав трубку дежурному офицеру, неожиданно оперся о стойку конторки — на несколько секунд, но и этого времени офицеру хватило, чтобы заметить, насколько усилилась синюшная бледность на лице князя и какой страшной она показалась вдруг на фоне суточной щетины.

Не колеблясь, офицер нырнул под конторку и появился снова со стаканом в руке:

— Прошу вас, Юрий Михайлович…

Можайский кивнул, принял стакан и сделал большой глоток. И тут же — щеки его снова заметно нарумянились — едва не брызнул непроглоченным на конторку и офицера.

— Что за черт? Я думал, это — вода!

— Прошу прощения, — офицер опять нырнул под конторку и вынырнул из-под нее с бутылкой. — Я знаю, не положено, но…

Можайский махнул рукой и уже более осторожно опустошил стакан. Его улыбающиеся глаза подернулись легкой дымкой, но только на мгновение: спустя этот краткий миг они снова улыбались, как ни в чем не бывало.

Вернув дежурному офицеру пустой стакан, Можайский направился в свой кабинет.

26

В кабинете его явно заждались, хотя отсутствовал он, в общем-то, недолго. Впрочем, и в его отсутствие времени никто не терял: по кругу вновь были пущены фотографии из реестров «Неопалимой Пальмиры», а еще — сделанные Любимовым и Сушкиным выписки из Архива и Адресного стола. Гесс и поручик давали пояснения. Чулицкий с Иниховым, перебирая фотографии и выписки, вслушивались и — каждый в своей памятной книжке — делали пометки, явно соотнося их с отмеченными цифрами карточками и бумагами. Доктор, не столь заинтересованный, как он выразился, «писаниной» и «светописью», сидел за столом, барабаня по его крышке пальцами и время от времени перебивая занятия Инихова расспросами о подробностях поездки в Плюссу. Инихов в такие минуты отрывался от фотографий, бумаг и своей памятной книжки и — сжато, но со всеми необходимыми деталями — отвечал на вопросы Михаила Георгиевича: вопросы эти были неожиданными, но дельными.

Едва Можайский вошел, все на него оборотились. Чулицкий, явно забыв, что находился он не в своем кабинете, а в собственном кабинете пристава, пригласительным жестом указал на стул, призывая Юрия Михайловича поскорее сесть и вернуться к совещанию.

— Ну?

Можайский сел и пересказал свой разговор с Сушкиным.

— Очень хорошо. — Чулицкий одобрительно кивнул. — Надеюсь, он сдержит слово и не будет путаться под ногами. Охранять его у нас нет никакой возможности. Дай Бог, самим-то кости не переломать!

Почему Чулицкий решил, что над ними самими — участниками совещания — нависла угроза оказаться с переломанными костями, он не уточнил, но все, включая и Можайского, по-видимому, поняли его так, как именно он и хотел. Во всяком случае, никто не возразил и не выказал удивления.

— Вижу, господа, — Можайский указал на бумаги, — вы и до них уже добрались. Что ж: документы действительно любопытные!

— Не то слово! — Инихов захлопнул памятную книжку и заложил за ее переплет карандаш. — Интересная вырисовывается картина. Лорд Макбет местного значения. Васильевский тан[116]!

— Да. — Можайский улыбнулся губами. — Удивительные совпадения. Настолько удивительные и многочисленные, что вряд ли и совпадения. Все, без исключения, выгодоприобретатели — жители — как нынешние, так и бывшие — Васильевской полицейской части. И большая часть благотворительных обществ, которым они пожертвовали полученное в результате пожаров и гибели родственников имущество, работают тоже здесь.

— Трудные предстоят деньки! — Чулицкий нахмурился. — Сколько народу арестовать придется! При условии, конечно, — быстро поправился он, — что мы сумеем собрать доказательную базу или хотя бы взять устроителей злодеяний. А мы ведь даже не знаем, кто они такие, не считая барона Кальберга. Вот еще, кстати, головная боль! Какой скандал выйдет…

Чулицкий нахмурился еще больше.

— Не удивлюсь, если мошенник в каком-нибудь великосветском салоне спрятался и посмеивается над нами тихонечко. Попивая кофе из чашки с золотым ободочком! А тут еще Мякинины эти… Юрий Михайлович, вы уверены, что они и впрямь как-то связаны с делом? Может, все же они — отдельная история?

Можайский ответил незамедлительно:

— Связаны, Михаил Фролович, еще как связаны!

— Но почему вы так решили? Откуда эта уверенность? Они ведь только что всплыли на поверхность, и ни тот, ни другой ни в каких записях не фигурируют! Вы вообще впервые узнали об их существовании не далее, чем вчера, когда с заявлением к вам явился этот… братоубийца. Да и точно ли он — убийца гимназиста? Знаете ли, то, что он перерезал себе горло, предварительно попытавшись всех нас перестрелять, еще ни о чем не говорит. Где доказательства?

Можайский посмотрел на доктора, и Михаил Георгиевич, поняв намек, взял слово:

— Вообще-то мне и самому было бы интересно узнать, каким это образом, князь, вы так быстро и… — доктор выдержал немного театральную паузу, — безошибочно определили причину смерти Мякинина-младшего, не говоря уже о том, чтобы понять: убили-то его вовсе не в Плюссе.

— Как — не в Плюссе? — Чулицкий буквально подскочил на стуле. — А где?

— Мало того, — доктор проигнорировал вопрос начальника сыскной полиции, — хотелось бы мне узнать и то, откуда вы взяли, что смерть наступила намного раньше той даты, которая была указана в найденной в кармане его одежды телеграфной квитанции. Да: хотелось бы мне всё это узнать!

Чулицкий почти взорвался:

— Да что же это? Подождите! Как — раньше? Это же абсурд! Зачем тогда бланк? Откуда он взялся в его кармане?

Михаил Георгиевич обстоятельно обстучал папиросу о портсигар, не спеша чиркнул спичкой, закурил, откинулся на спинку стула и, пустив колечками дым, прищурился на Чулицкого:

— О бланке — вопрос не мне. Это уже вам Можайский как-нибудь пояснит. Если сумеет, конечно…

Можайский склонил голову к плечу.

— А вот насчет всего остального: извольте.

И снова — в несчетный уже раз — в кабинете наступила почти гробовая тишина: все воззрились на доктора, ожидая Бог весть каких откровений. И доктор, нужно признаться, не подкачал. Время от времени наклоняясь к столу, чтобы сбросить с папиросы пепел в стоявшую около тарелок и стаканов пепельницу, а затем вновь откидываясь на спинку стула, он поведал вещи и странные, и неожиданные. Во всяком случае, странные и неожиданные для большинства: Можайский им ничуть не удивился, уже зная, что именно будет рассказано.