Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник) - Рю Мураками
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я хочу вернуться к тому, что вы недавно сказали: вы не любите исповедоваться? – Бар начинал заполняться. Птенчики, черная проститутка, старик со своей стопкой газет, мужик в мятом костюме, тянувший свою водку, какая-то беременная с очень бледным лицом, сидевшая прислонившись к стенке, и целая толпа мужчин, по виду которых казалось, что они зашли пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться в ночную смену на завод. – Неважно, кому исповедоваться, вы так не думаете? Кукле, марионетке или статуе Будды, не все ли равно? – сказал я.
Язаки схватил меня за рукав:
– Идем отсюда.
Яма уже куда-то пропал, когда мы проходили мимо полуразрушенного ливанского ресторана, где я его встретил. Прошел уже не один час. Наверное, его отвезли в больницу или же он прятался где-то в другом месте. Я хотел бы знать, что сказал бы Язаки, проходя мимо него. «Ну и ладно, не все ли равно», – подумал я, пока мы шагали по улицам Бауэри, наполненным запахом гниения и разложения. Язаки шел впереди, засунув руки в карманы, не останавливаясь и не замедляя шаг. Невозмутимо. Язаки был немного ниже меня ростом, но казался крепче сложением. Пару раз он обернулся, проверяя, иду ли я за ним. «Лучше держись подальше от Язаки!» – предупреждал меня Яма. «У Язаки все документы в порядке, есть место жительства, солидные банковские поручительства, он пытается вжиться в шкуру бомжа, чтобы написать роман», – рассказали социальные работники. Ган говорил мне то же самое. Он якобы хотел написать роман, и именно поэтому пропадал в Бауэри, а Гану приходилось каждую неделю платить итальянской мафии, чтобы обеспечить его безопасность. Кейко Катаока разрыдалась, когда я сообщил ей, что Язаки стал бомжом: «…Это все из-за этой девки… этой девки…» – бубня, повторяла она. Я понимал, что «этой девкой» могла быть только Рейко. Интересно, что бы сказал Язаки, спроси я у него, пишет ли он сейчас роман? Мы уже подходили к границе квартала Бауэри. Когда ты шел вот так, в том же темпе, что и остальные прохожие, такие слова, как «алкоголики», «бомжи» или «наркоманы», не казались такими уж страшными. Может быть, это было дело привычки? Сближения? Нет, дело было не в этом. Как только ты попадал сюда, будучи уже не в силах дергаться, тут же оказывался с выбитыми зубами, вынужденный сосать у какой-нибудь сволочи, тебе могли пробить башку бутылкой из-под виски, голод и холод довершали начатое, и ты уже не мог перестать дрожать, мочиться под себя и делать в штаны, в ушах у тебя постоянно гудело, а перед глазами мелькало неизвестно что. Однако весь этот страх нагнетался твоим собственным воображением, и ужас кончить таким образом, со вздутым лицом, распухшими от неподвижности ногами, все это наваждение тоже в конце концов должно было сойти на нет. Должно быть, ты постепенно переставал чувствовать все, что приходило извне, терял себя самого, даже не осознавая, что погружаешься в это состояние. Сам страх потерять себя должен был исчезнуть, даже если это являлось тем, что невозможно было понять, не испытав на себе. Даже жить или умереть – не имело больше значения. И если надо было прилечь, то было уже не важно, на шелковых ли простынях или на бетоне. Безумие теряло все свои права до самой границы между тобой и другим. Вот что представлял собой этот квартал и все это скопление испитых, опустившихся типов, и осознание этого парадоксальным образом сообщало мне какое-то странное чувство утешения.
Язаки вдруг перешел через дорогу и направился к какому-то старому зданию, ничем не отличавшемуся от остальных. Дом этот находился совсем близко от места съемок, где мы встретились в первый раз. Через два квартала уже был виден клуб «СБЖБ». На входной двери висело пять массивных замков, которые Язаки стал открывать один за другим. Руки у него дрожали. За дверью оказалась металлическая решетка, которую он тоже отпер, чтобы проникнуть внутрь. Дальше шли коридор и лестница. К моему великому удивлению, коридор вел в маленький ресторанчик. Какой-то европеец маленького роста приветствовал Язаки по-японски. Ресторанчик в самом деле был очень мал: узкое, вытянутое в длину помещение на четыре-пять столиков максимум. Сейчас здесь было всего два посетителя – два гея, один гораздо старше другого. Оба они весьма ловко управлялись со своими красными палочками, поглощая, вероятно, какое-то блюдо на основе мисо Сейкио. Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что на европейце поверх футболки был надет передник.
– Давид, – сказал Язаки, обращаясь к нему, – я пойду наверх, отдохну.
Давид улыбнулся, кивнув, и скрылся в глубине ресторана.
Мы стали быстро подниматься наверх, почти задыхаясь. Лестница была деревянная и почему-то напоминала мне начальную школу: ступеньки так же стерлись от времени в том месте, где на них наступали. Несколько раз нам пришлось остановиться и, прислонившись спиной к стене, перевести дыхание. На третьем этаже был такой же длинный коридор и четыре двери. От такого стремительного подъема мышцы у нас быстро устали и ноги дрожали. Сквозь одну из дверей слышались приглушенные звуки бас-гитары, бренчавшей что-то в стиле рэп. Внутри помещение, должно быть, было полностью звукоизолировано: снаружи мы почти ничего не слышали, звук прорывался только через большую замочную скважину. Язаки опять стал открывать навесные замки, начав с верхнего. Открыв все пять, он вошел внутрь.
За дверью оказалось просторное помещение, раз в десять больше всей моей квартиры в Токио. Не меньше семидесяти-восьмидесяти квадратных метров. Язаки направился к холодильнику, стоявшему в углу, где была устроена кухня, открыл его и, достав литровую бутылку содовой «Крэб», отпил большой глоток. Затем повалился на черный кожаный диван, стоявший посреди комнаты. Какое-то время он лежал на спине, протирая глаза.
– Можно мне тоже содовой? – спросил я.
Он кивнул, не переставая тереть глаза.
Кроме дивана, на котором лежал Язаки, здесь был еще стол, огромная кровать у окна и кассетник, поставленный прямо на пол. Я стоял, дожидаясь, пока Язаки поднимется. Я
