Адъютант его превосходительства - Игорь Болгарин

— Вроде все в порядке. — И тоже отвёл глаза в сторону. Затем Викентий опять спросил Юру: — Где записка?

Юра уловил в голосе Бинского что-то враждебное.

— Вот она. — Юра вынул из кармана курточки измятую записку. Лысый молча взял записку, сунул её в карман, остановился напротив Юры, широко расставив ноги.

— Ты садись, кадет. У нас с тобой разговор серьёзный. — И он показал Юре на стул.

— Где папино письмо? — спросил Юра с нарастающей неприязнью к этому наглому человеку с впалыми глазами, к этой пропахнувшей мышами комнате.

— Подожди ты с письмом! — отмахнулся Бинский. — Скажи лучше, о чем с тобой чекисты говорили? — И он в упор уставился в Юрины глаза, ловя малейшее изменение взгляда.

— Ни о чем не говорили. Спрашивали только, за что меня в чулан посадили, — отчуждённо ответил Юра.

— Ну а ты что? — Все ближе, ближе надвигались на Юру белые и холодные, похожие на стекла бинокля глаза Бинского.

— Я им ничего не сказал, — тихо сказал Юра.

— Рассказывай подробнее, — приказал Лысый. И тоже придвинулся к Юре.

«Чего они от меня хотят?» — со страхом додумал мальчик.

— Все. — Юра подумал немного. — Да, ещё про Загладина говорили. Вы мне неправду про самогон сказали. То вовсе не самогон был.

— Ты им сказал об этом? — У Лысого испуганно взметнулись брови.

— Нет, конечно. Но я догадался. Зачем вы это сделали? — Юра в негодовании сжал свои кулачонки. — Ведь там, на складах, пшеница была! Люди голодают, а там пшеница…

— А о том, к кому ты ходил с поручениями Викентия Павловича, спрашивали? — недобро перебил его Бинский.

— Да нет же!.. Дайте мне папино письмо! — взмолился Юра, начиная понимать, что письма ему не дадут.

Бинский коротко взглянул на Лысого, тот нервно пожал плечами.

— Не спрашивали, так спросят. Не сказал, так скажет, — холодным отчуждённым голосом обронил Лысый. — К великому сожалению, вся его беда в том, что он слишком много знает, да-да!

«О чем это они?» — подумал Юра. И вдруг окончательно понял: никакого папиного письма у них нет. Просто его заманили сюда, чтобы выпытать, что им нужно.

— Нет у вас никакого письма! Вы все врёте! Да, да, врёте! — вдруг с отчаянной решимостью вознегодовал Юра. — Вы такие же гадкие, как тот бандит, который к вам ходит! Вы… — Дальше он не смог продолжать: к горлу подступил ком, на глаза набежали слезы.

Бинский долго и задумчиво смотрел на Юру широко открытыми тусклыми, немигающими глазами. Потом сомкнул веки и тихо произнёс:

— Вы правы, штабс-капитан, он опасен.

Юра повернулся к Лысому и увидел, что тот тоже как-то странно, как загипнотизированный, смотрит на него круглыми белыми глазами. И скорее почувствовал, нежели понял: сейчас должно произойти что-то ужасное, неотвратимое. Ему почудилось, что он стоит в тёмном, липком пятне, пытается сдвинуться с места и никак не может. Ноги налились противной, вязкой тяжестью, приросли к полу. Он затравленно посмотрел снизу вверх на Бинского, цепляясь за мысль: «Ведь он хорошо знает Викентия Павловича… Чаем меня поил!..» И в это мгновение цепкие, костлявые пальцы Лысого схватили Юру сзади за горло.

Юра сильно дёрнулся и почти вырвался, в ушах у него загудело, и поплыли перед глазами огненные круги.

— Ну, не так же! Не та-ак! — донёсся до Юры истеричный голос Бинского. Он обеими руками схватил Юру за волосы, заломил назад голову. И тогда пальцы Лысого ещё сильнее сдавили горло. Юра стал задыхаться и терять сознание…

Последнее, что он увидел уже как во сне, — это как с грохотом распахнулась дверь и знакомый, с хрипотцой, голос крикнул:

— Брось мальчонку! Руки вверх, гады!

На пороге комнаты стоял Фролов с наганом в руке, а сзади него — Семён Алексеевич.

Бинский рванулся к узкой боковой двери, резко захлопнул её за собой. А Лысый, прикрываясь Юрой, несколько раз выстрелил в чекистов.

Фролов внезапно покачнулся, схватившись за левое плечо. А Лысый, воспользовавшись этим, с силой оттолкнул Юру и бросился вверх по лестнице, ведущей на второй этаж. Вслед ему прогремело почти одновременно два выстрела. Лысый остановился на лестнице, руки у него обвисли, и он обронил пистолет. Несколько мгновений постоял, точно к чему-то прислушиваясь, затем тело его подломилось, и, рухнув на лестницу, он — покатился по ней вниз.

Фролов, морщась от боли, спрятал в кобуру наган. На защитной его гимнастёрке медленно расплывалось тёмное пятно.

— Ну… как? Сильно они тебя… помяли? — нашёл он силы спросить Юру и тяжело опустился на стул.

Семён Алексеевич выхватил нож, до плеча располосовал рукав рубахи Фролова. Стал его перевязывать.

Юра, пошатываясь и держась за стены, вышел из дома, спустился с крыльца. Мимо него взад и вперёд пробегали чекисты. Никто возле него не останавливался, никому не было до него дела. Лишь один раз кто-то запыхавшийся, пробегая мимо него, спросил:

— Слышь, малый, не видал, куда он побег?

Ответить Юра не успел, так как чекист, пригибаясь, вдруг побежал через двор к огородам. Там разгорелась перестрелка, тонко запели пули…

А потом внезапно все смолкло, и Юра увидел, как двое ещё не остывших от боя чекистов провели через двор пожелтевшего от страха Бинского, подтолкнули его наганом на крыльцо и ввели в дом.

Юру мутило. Он присел на крыльцо и долго сидел так, подперев рукой голову. В дом идти ему не хотелось, ещё не прошёл страх перед Бинским, хотя он и понимал, что Бинский для него уже не опасен.

Потом чекисты сели в машину, усадили в неё Бинского. О Юре в этой суматохе забыли, и он, постояв немного на улице, пешком отправился в город…

А минут двадцать спустя Красильннков вернулся, озабоченно осмотрел двор, спросил одного из чекистов, оставшихся охранять дом:

— Мальчонка здесь был. Не видали, куда делся?

— Ага, был. Совсем недавно на крыльце сидел, — закивал чекист. — Поди, во дворе где-нибудь…

Красильников ещё раз внимательно осмотрел все дворовые закоулки, но Юры нигде не было.

Он тем временем перешёл через Цепной мост, поднялся на Владимирскую горку и направился в гостиницу «Франсуа». До вечера ждал Фролова в гостиничном коридоре, возле номера, но зашёл какой-то незнакомый Юре человек и сказал, что Фролова сегодня не будет и завтра тоже, потому что его увезли в больницу.

Допрашивал Викентия Павловича Сперанского сам Лацис, Тут же, в кабинете, находился и Семён Алексеевич. Викентий Павлович, небрежно развалясь в кресле, спокойно курил папиросу. Лацис сидел напротив него, за письменным столом, напружиненный, непримиримый, с воспалённым от бессонницы взглядом.