Господа Помпалинские - Элиза Ожешко

Речь Леокадии потрясла присутствующих. Графиню от злорадства и возмущения душили спазмы.

— Voilà l’oncle de mon fils! [469] — шепнула она аббату. — Выставлять себя на позор! Получить отказ от какой-то компаньонки! Mais c’est inconcevable, vraiment! [470] Неслыханно!

— Дядюшка всех нас скомпрометировал! — сквозь зубы процедил Мстислав и, метнув злобный взгляд на Павла, насмешливо сказал: — Et toi Paul [471], надеюсь, тоже откажешься выполнить сумасбродное требование генеральши? С est une absurdité! Tu le comprends bien, n’est-ce pas? [472]

— Нет, граф, — почтительным, но независимым тоном произнес Павел. — Я не откажусь от этих денег и выполню все условия.

— Paul! — простонала графиня.

— Paul! — вскричал Мстислав.

— Paul! — елейным голосом повторил аббат.

Граф Август, который после отповеди, данной ему Леокадией, стоял с разинутым ртом и вытаращенными глазами, как автомат перевел взгляд на Павла.

— Мне очень неприятно, — почтительно сказал Павел, — поступать против вашей воли и платить черной неблагодарностью за то добро, которое вы мне сделали. Но я не хочу всю жизнь унижаться и мучиться только из-за того, что имел несчастье родиться Помпа-линским. Стыд и угрызения совести давно не дают мне покоя. Но что я мог предпринять без денег и ремесла? Впрочем, меня развратила привычка к роскоши и праздности, и мне было нелегко начать трудовую жизнь, исполненную лишений. Я не раз просил графиню подыскать для меня какое-нибудь постоянное занятие, которое давало бы мне удовлетворение. Просил и графа Мстислава. Но никто не отнесся к моей просьбе всерьез, а настаивать я не имел права. Я уже в том возрасте, когда каждый человек хочет быть самостоятельным, иметь ясную цель в жизни, семью. Мне скоро тридцать лет, и я не могу быть вечно мальчиком на побегушках. Обещаю не опозорить недостойным и бесчестным поступком имени, которое ношу вместе с вами. Но трудиться, стать самостоятельным и приносить пользу — я обязан.

Мстислав, несколько раз тщетно пытавшийся перебить Павла, воскликнул:

— Paul! Eh bien, Paul! Fou que tu es![473] Что ты намерен делать? Ничего не понимаю…

— Я намерен изучить бухгалтерию и все необходимое, чтобы вести торговлю. А потом на деньги, завещанные мне генеральшей, открою лавку в одном из городов…

— Значит, станешь мошенником! — закричал Мстислав.

— Нет, я буду торговать честно!

— Продашься жидам!

— Даю вам слово, граф, что до конца жизни не изменю вере предков.

— Он еще шутит! — вскипел Мстислав. — Maman, мы вскормили в нашем доме змею!

— Grand Dieu! [474] — простонала графиня и заломила руки. — Как неблагодарны, себялюбивы и ничтожны люди!

— Не ропщите, графиня, — прошептал аббат. — Не ропщите!

— Позвольте, — встрепенулся вдруг граф Август, который до сих пор стоял столбом и молчал. — Dis moi, Paul[475], и эту… и эту вывеску… со своей фамилией, о которой говорится в завещании, ты тоже повесишь?

— Я обязан выполнить все условия, если хочу воспользоваться этими деньгами, — ответил Павел.

— Quoi? Что? Ты повесишь над дверью вывеску и напишешь на ней en toutes lettres:[476] «Помпалинский»! Нет! У тебя не хватит наглости это сделать! — взорвало Мстислава.

— Я сделаю это, граф, — ответил Павел.

Граф Август дрожащими руками стал расстегивать позолоченные пуговицы археологического мундира и, не спуская ошалевшего взгляда с Павла, проговорил, как во сне:

— Voilà, ce qui fera diablement mousser le nom! [477]

— Граф! — обратилась графиня Виктория к хозяину дома. — Pourquoi cet insolent ne s’en va-t-il pas? Почему этот наглец не убирается вон?

— Paul, — театральным тоном изрек Мстислав, — от имени дяди заявляю тебе: дверь открыта!

— Прости, Мстислав, мы с Павлом выйдем отсюда вместе. — Цезарий шагнул к отверженному родственнику и дружески положил ему руку на плечо. — Я пришел с вами проститься, так как сегодня вечером уезжаю в деревню.

Он сказал это тихо и мягко, но в его голосе слышались твердость и спокойствие человека, который не отступит от принятых решений.

Застигнутая врасплох внезапным появлением Цезария, графиня хотела играть роль оскорбленной матери и встретить сына высокомерным молчанием, но его решительный тон удивил ее и заставил поднять голову.

Мстислав при последних словах Цезария замер посреди комнаты, готовый мужественно встретить новые удары судьбы. Зато равнодушный ко всему старик у камина встрепенулся. После разговора с Леокадией он словно ослеп и оглох — сидел с отсутствующим видом б своем кресле, не принимая участия в бурлящих вокруг разговорах и спорах, вперив остановившийся взгляд в пространство. Лицо его омрачала свинцовая дума, и сердце сжималось, словно под незримой жестокой рукой. Услышав голос племянника, он точно пробудился от сна и пристально посмотрел на него.

— Мне, как и Павлу, — продолжал Цезарий, — неприятно выступать в роли бунтовщика и идти против семьи. Я бы много дал, чтобы между нами сохранились добрые родственные отношения. Но передо мной открылась иная дорога, и я не могу жить по-прежнему. Светская жизнь меня не прельщает. Я давно заметил, что в высшем свете ложь принимают за правду, а добро— за зло, и многие вещи, достойные уважения (по крайней мере, с моей точки зрения), вызывают там лишь презрительную усмешку. Я долго считал это плодом моего больного воображения и гнал от себя подобные мысли. А теперь понял, что имею право поступать так, как мне подсказывают ум и сердце.

Он сделал паузу. Под конец его голос зазвучал громче и тверже, в нем чувствовались спокойная уверенность и твердость.

— Я уезжаю в деревню; там, на земле, унаследованной от отца, — мое место, а здесь мне делать нечего. Блистать в гостиных я не умею и не хочу, талантами и честолюбием природа меня не наделила. Вдали от света в забытом нищем краю, среди бедных, темных людей мои деньги и жажда творить добро принесут желанные всходы. Правда, я еще сам хорошенько не знаю, с чего начать, но молодость и стремление к знаниям помогут мне, и я найду книги и друзей, которые меня просветят и поддержат. Надеюсь, я обрету забвение и моя боль постепенно утихнет… Вот все, что я хотел сказать. Как видите, мой план очень прост и распространяться о нем Долго нет надобности.

Он замолчал и, подойдя к матери, дрогнувшим голосом спросил:

— Мама, можно с тобой проститься?

У графини дрожали губы; бледная, она сидела со скрещенными на груди руками, но, услышав вопрос сына, она отшатнулась и высокомерно спросила:

— Allons, mon pauvre César!, к чему эта сцена? Ведь ты не в Америку уезжаешь… Ты немногэ увлекся, придумал себе идиллию… Но я надеюсь, родимые нивы и сельские наставники скоро тебе наскучат и ты вернешься к нам.

Поступок Цезария был продиктован прирожденной добротой и многолетней привычкой унижаться, но слова матери отрезвили его: он выпрямился, провел рукой по лбу и с обидой и болью заговорил:

— Нет, мама! Если презрение к миллионам, равнодушие к их нуждам и страданиям, жизнь в позолоченных клетках, именуемых гостиными, бахвальство богатством, красотой и знатностью — высшая добродетель, перед которой преклоняются мои родные, я с уверенностью могу сказать, что никогда не вернусь к вам!..

— Граф! — воскликнул аббат, вставая с кресла, словно собственной грудью хотел защитить свою духовную дочь. — В Священном писании сказано: чти отца твоего и матерь твою.

— Что здесь происходит? Что здесь происходит? — тупо повторял Мстислав.

— Et je vous dis! — неожиданно для всех воскликнул граф Август.-Et je vous dis[478], Цезарий прав! Notre pauvre César умней, чем я полагал! Он заведет в своих имениях современное хозяйство, построит фабрики, будет просвещать мужичков. Вот увидите, он еще прослывет филантропом и поклонником новшеств, et je vous!е dis, celui-ci fera le mieux mousser le nom! i

Цезарий, не обращая внимания на раздававшиеся вокруг восклицания, сделал общий поклон и пошел к двери, но его остановил негромкий голос:

— César!

Холодные, прозрачные глаза графа Святослава, устремленные на племянника, потеплели.

— Да, дядюшка? — спросил Цезарий и остановился перед стариком в почтительной позе.

Граф зашевелил губами, белая рука на бархатном подлокотнике дрогнула. Казалось, с его губ вот-вот сорвется теплое, задушевное слово, а рука дружески протянется к юноше. Но ничего подобного не произошло. Искорка симпатии, загоревшаяся в глубине его глаз, погасла, уголки губ опустились, и он устало улыбнулся.

— Bonjour, César, et… bon voyage! [479] — произнес он обычным, бесстрастным тоном.

Через несколько минут Цезарий и его друзья покинули гостиную. Графиня закрыла лицо батистовым платком и разрыдалась; напрасно аббат вкрадчивым шепотом призывал ее к смирению и прочим христианским добродетелям.